Вурди - Колосов Владимир Валерьевич. Страница 4

Тут тебе и конец. Если только поблизости никого нет, кто бы сразу вытащил.

Обычно и не бывает, а то бы о нем все знали. Как о гиблом корне… Но тот-то куда безобидней будет.

В общем, выследил!

Деревце…

Небольшое, тонкое, еще не разрослось толком, скрутить — так в самый раз в мешок войдет. А ему такое и надо. Выследил, кроликом в мешок подманил, веревкой крепко-накрепко перевязал — готово! Ох, как оно поначалу шуровало, помнится! А потом ничего — успокоилось. Месяца три уже без движения, ну разве что пошебуршит маленько, точно змеюка лесная, и опять утихнет. Изголодалось. В самый раз под ноги какой бабе кинуть. Скрутит ползун ее, потом хвать их обоих в охапку — и в лес. А там уже вытаскивай беднягу, чтобы до смерти не задохлась.

Так что теперь не заорет.

За это можно не беспокоиться.

Бродяга нащупал в темноте заплечный мешок. Лежащий рядом охотничий нож (этот так, на всякий случай). Закинул мешок за спину. Колышек в голенище сапога. Нож туда же.

Готово.

А луна вовсю светит, так что ж? Волков бояться — в лес не ходить. «Из леса», — мысленно поправился Плешак. Он сплюнул через левое плечо (как полагается — раз, другой, третий), осторожно выбрался из кустов и, низко пригибаясь к высокой, до пояса, траве, побежал в сторону спящего Поселка.

Первые дворцы — не для него. Окраина. Как и двадцать, и десять лет назад, самые что ни на есть замухрышные: избы все какие-то перекошенные, живности — днем с огнем не сыщешь, зато заросшие — жуть: осока да дикая малина — вот и все богатство. А откуда ж ему взяться? Здешние небось, кроме хмельной варенки, еды другой не знают. Разве что эль. И то по праздникам. Эль-то сварить — повозиться надо. Недосуг им. Здешние что мужики, что бабы — лица пропитые, глаза мутные, волосья комом, какого цвета — не понять. Опять же с повелителями на короткой ноге. Потому как без повелителей в таком лентяйстве не проживешь. Да и повелители к таким тянутся. Дармоед дармоеда видит издалека. В их избенках и посуды-то настоящей нет. Пальцем в любой горшок ткни — вот тебе и повелитель. Живут что пеньки лесные. Так, малинки подсобирают из леса, опять же всякой ягоды, а то и подворуют у соседей, что побогаче, — вот и вся недолга.

Из такого дома бабу воровать — себе дороже выйдет.

Правда, пару крепких избенок среди всех этих развалюх бродяга углядел. Но туда лучше не соваться — охотничьи. И ближе к центру охотничьих будет немало, но эти… Он сам когда-то жил в такой же, на отшибе, и потому охотников окраины уважал. Чувствовал — одного поля ягоды. Бедолаги, сами себя не понимают. Впрочем, когда как: один всю жизнь между людьми и лесом метаться будет, а другой, глядишь, и уйдет. В лес. В отшельники, по-ихнему.

— Ай-я, деточка!

Бродяга-отшельник мысленно выругался и юркнул в растущие возле забора кусты шиповника. На колючки он внимания не обращал. Хорошо еще эту Ай-ю вовремя позвали. А то бы нарвался. Ишь как ходит. Словно и не человек. Человечью поступь издали услышишь. У человека, хоть и у ребенка, шаги тяжелые — и песочек под ногами хрумкает, и трава шебаршит. А эту — как ее? — Ай-я — и не слыхать вовсе. «Стояла небось на крыльце, вот и не слыхать, — решил Плешак, однако в голову лезло другое: а ну как и впрямь не люди здесь, а вурди?» Бабка-то его в детстве частенько такими историями потчевала. Жуть какими страшными. И не поймешь, где правда, где ложь.

Колышек в голенище сапога придавал уверенности в себе. Однако из-под мышек, несмотря на ночную прохладу, струился пот. «Вот потому-то ты и ушел. Отшельник, тьфу! Леса не боишься, а людей…»

— Ай-я, я кому говорю! Мало того, что платье изорвала, тряпку на руку какую-то нацепила, — все мало… Ишь чего удумала! Ночь уже на дворе. Подождут твои кролики. Утром посмотришь…

— Ой! Он уже вырос! — услышал лесной бродяга тоненький голосок.

«Лет десять девице, — определил он. — Эта в жены не годится. Мала еще. Жизни не знает. И домишко бедноват, хоть и не окраина уже, а кругом-то покрепче будут. Вон и заборчик весь на боку, чуть не на земле лежит. Правда, кроликов держат, уже хорошо. Да и голос у той, что постарше, — мамаши, наверное, — ничего. А что? — мысленно прикинул Плешак. — Баба как баба. В самом соку. Опыт есть, как-никак вон какую девицу вырастила. Да и не виновата она, что избенка не ахти. Мужских рук нет, вот оно что».

— Как же, вырос! — сказал насмешливый голос. — Так-таки за один вечер и вырос.

— Вырос! Вырос! — капризно сказал детский голос. — Двое других как были, так и остались. А мой, с пятнышком, вырос.

— Иди спать! Утром еще больше вырастет.

— Я сейчас…

— Ну-ка быстро! Я вот сейчас за прутьями-то схожу!

«Ага! — злорадно подумал бродяга. — Сходи, сходи. Только девчонка пускай в дом уйдет. А ты мне сгодишься. По голосу слыхать — баба что надо. Эй ты, ползучка вшивая, — мысленно обратился он к обитателю мешка, — пошевелись, что ли. Недолго уже осталось. Вот я ужо мешочек-то развяжу…»

— Мама!

— Я вот тебе покажу «мама»!

— Слышишь? Вроде как за забором…

Бродяга испуганно замер. Даже дышать перестал. Ну и слух у девчонки — лесного человека учуять!

— …шевелится, а?

— Ничего там не шевелится! Ты мне голову не морочь.

— Нет, шевелится, — капризно сказала девочка. — А мой, с пятнышком, он же маленький еще. Вдруг волк?

— Ай-я, какой волк?

— Или вурди…

— Тсс! То волк. А то — вурди. Я ж тебе говорила…

— А он вправду похож? На человека?

— Иди в дом, поганка! Мала еще о таком говорить…

— Иду.

Уф! Бродяга выдохнул застоявшийся в легких воздух. Пронесло! Тихий шорох шагов по песчаной дорожке. Скрип закрывающейся двери. Пронесло-то пронесло. Только никто за прутьями не пойдет. Добыча ускользнула. Жаль. Хотя и не больно-то надо — другую найдем. Помоложе. Получше. Вон там, впереди, — кто это?

Бродяга осторожно вылез из шиповника. Поправил мешок за спиной. Никого… Ветер качнул молоденькую березку. Вот и померещилось.

Почесал колючий подбородок. И серой тенью скользнул вперед.

Следующие несколько дворов были пусты и безжизненны. Зато в конце кривой улочки раздавался громкий девичий смех. Бродяга насторожился. Одна? Нет? Но тут чей-то мужской голос приглушенно сказал:

— Ах! Ты еще и кусаться!

И бродяга торопливо прошел мимо.

Он, как зверь, крался возле разросшихся у заборов кустов шиповника и сирени, вздрагивая от каждого ночного шороха. Конечно, можно было и рискнуть — топать посередке улицы как ни в чем не бывало (не могут они тут знать всех и вся в лицо): мол, пришел с охоты, живу на том конце. Вроде как и проще бы было. Выслеживать. Это с одной стороны. А с другой… Уж больно опасно. Хоть и спят уж почти все, а коли увидят — волосы до плеч, бороденка нестрижена, одежка на ладан дышит, походка крадущаяся, звериная, такую уже не переиначишь, в плоть и кровь вошла, — тут и дурак поймет: не местный перед ним человек — лесной. «Пеняй потом на себя, — думал Плешак, кося то вправо, то влево, не появился ли кто на дороге (баба — хорошо, мужик — успеть бы в кусты), — ладно, если камнями побьют да отпустят. А то ведь и хуже того: за ноги да в колодец какой заброшенный — вот и вся недолга».

Двор. Второй. Третий. Эта улица была пошире, и дома на ней выглядели подобротней, не такими скособоченными, как те, что ютились на самой окраине. И если там во дворах стояла тишина, то здесь нет-нет да и похрюкивали в своих загонах свиньи, сонно квохтали куры, позвякивали глиняные колокольчики на шеях спящих коров. Лишь в двух или трех окнах бродяга увидел тусклый пляшущий свет масляных плошек. Большая часть Поселка спала.

Большая, но не вся.

Проходя мимо одного из дворов, он услышал скрип колодезного колеса и, пригнувшись, приник к заборной щели, высматривая, кому это среди ночи потребовалось вдруг ходить за водой. Тем более, что света в окнах не видать, а значит, кроме стоящего у колодца, других бодрствующих нет. Мужчина? Женщина? Колодец он видел достаточно хорошо. Но тот, кто интересовал бродягу, был скрыт от него большим кустом черемухи, так что ему пришлось чуть сдвинуться вправо.