Вурди - Колосов Владимир Валерьевич. Страница 43

Так и сгинула.

На третий день повелитель объявился. Знали его. В той самой избе и жил. Серым звали. Собачье в общем-то имя. Ну да не в имени дело. Плакал он. Все в избу свою звал. Мол, поглядите люди добрые: или я с ума сошел, или там и впрямь такое… Такое… Губы трясутся. Глаза что плошки. Сам не свой человек. Не человек, тьфу! — повелитель. Рассказать толком не может, только рукой в сторону избы машет (вот дурачина), виноватится непонятно в чем, перепугал, одним словом, всех — никто в избу зайти и не рискнул. Хотя с улицы многие глазели. А те, что посмелей, — и со двора. Вокруг избы бродили. Один смельчак даже в окошко слюдяное зыркнул. Зыркнул да тут же и отшатнулся. Бледный весь. «Чего, — спрашивают, — увидел-то?» А он улыбнулся глупо, рукой этак махнул: «Вурди меня побери! Ничего!»

Так ему и поверили!

А повелителя того после за ноги и ну в колодец макать. Раз виноватится, рассудили люди, значит есть за что. И потом, нечего народ в страх вводить, и так пуганые все, может, эти-то, из избы, живы-здоровы, приспичило людям — вот они в лес, в отшельники, и подались.

— Уф! О чем это я? — спрашивала вдруг Тиссова жена.

— О повелителе вроде, — улыбалась Ай-я.

— Тьфу! И не о повелителе вовсе. Не путай. О Керке.

— Да, — кивала Ай-я, — о Керке. А что с этим, Серым, сталось?

— Гм, не помню я. Кажется, веревка возьми и оборвись. Пытались вытащить, только он плавать не умел. Так и утоп. А Керк…

— Вошел он в избу-то?

— В том-то и дело, что нет. Дверь вроде перекосило, не открыть ему. В окошко, конечно, заглядывал. Пусто. Только вверх дном все. Будто зверь какой шастал. На кроватке детской еще вроде кто-то лежал. А может, померещилось ему. Потому как он долго смотрел, не шевелится ли. Уж люди собрались: слухи-то — они быстро разносятся. А когда луна показалась, так ногой окошко вышиб, влезть, значит, собирался, тут-то его за руки за ноги и со двора. Чтобы глупостей не наделал. Как помешанный он тогда был. Ругался, конечно. Отпустить просил. Его ж дурака от смерти спасали, а он… Гилд его держал, так он Гилда все укусить пытался. Вконец озверел человек. Кричал еще, каркал: мол, погодите, у вас такое же будет.

Накаркал.

У Таисьи самой хоть и не в избе — в сараюхе, а точно так же дверь заклинило. Свинья у нее накануне опоросилась. Утром проснулась Таисья, пошла кормить. Дернула — не открывается. Будто держит кто. Вроде подастся сначала, а потом обратно — хлоп! Раз дернула, другой. А потом про Керка вспомнила. «А ну, думает, и у меня такое?» Отошла. Прислушалась. Непонятное что-то. Хрюкает, чавкает внутри, вроде как жрет кто. Только не по-поросячьи как-то. Жалко свинью. И поросят жалко. А подойти уж боязно. Так и не подошла. Два дня хрюкало. И маленькие пищали. На третий затихло все. То ли сдохли, то ли непонятно что.

Потому как к ночи на третий день вроде подвывал кто-то. Не по-поросячьи, конечно. Вообще не пойми как.

Гвирнусова избенка, рассказывала Таисья, тоже недоброй славой пользовалась. Хоть и пепелище одно, а к осени и травка пробилась, и грибы полезли. Странные грибы. Ножка длинная, кривая, в бахроме вся. А наверху и не шляпка — фитюлька какая-то. То желтая. То красная. То зелень болотная. И вонь вокруг — не подойти. Таисья рядом жила, и уж коли ветер с пепелища подует — хоть нос затыкай. Во все щели прет. Нанюхаешься — из глаз слезы, горло перехватывает, сердце заходится, она, наверное, и грудью страдать начала от этого самого запаха. Но что запах! Как-то раз глядит, повелитель (знала она его, волосатый такой) во двор к пепелищу юркнул. Ей интересно стало, она и подсмотрела. Думала, он просто из любопытства. Ан нет! Он над одним грибом склонился и пальчиком-то в эту фитюльку ткнул. Ткнул и замер. Смотрит на гриб, глаз не сводит. И палец-то свой не убирает. Она решила, запах ему понравился (у них ведь все не как у людей). Но и тут ошиблась. Жаль, к вечеру дело шло, темнеть начало. Видела она плохо. Но показалось ей, будто то ли гриб расти начал, то ли рука в этот самый гриб по локоть ушла. Хотя как же это? Гриб-то маленький совсем! В общем, странное что-то было. Если б не вечер, а то ведь мало ли что померещиться может…

Много таких историй Таисья понарассказывала. Ай-я и не знала, верить ли? Нет? Но Керка ей было жалко. Даром, что он тогда вместе с Питером их со свету сживал. Но ведь семья… Двое детей… Зря его Гвирнус прочь погнал. Пожалеть надо было. Он, наверное, в лесу и вовсе с ума сошел…

Зла она не держала.

У-у-у!

Ай-я вздрогнула.

Что-то уж больно громко.

И куда ближе.

Ладно стены-то крепкие, не страшно. Но ведь Гвирнусу-то самое время с охоты домой.

— Спите…

Ай-я скользнула взглядом по раскрасневшимся личикам детей. Тряхнула головой, отгоняя сонную дрему. Нервно прошлась по дому. Как же спать, коли этак воют? А Гвирнус в лесу? Не ко времени она Таисьины россказни вспомнила. Ох не ко времени. Сердце сжимал страх: а ну как и впрямь Гвирнус где-то неподалеку? Лучше бы подальше где был. От волков-то. Голодные они. Злые. Не знаешь, чего и ждать. Остался бы на своей заимке. Переночевал. Знать бы, где у него эта заимка, спокойнее было бы. Несколько раз спрашивала. А он: «Зачем тебе? Далеко это. Два дня пути. Там, — махал он рукой в сторону ручья, — прямо как у отшельника. Не землянка — нора». А сына водит. Он его там охоте обучает. Ай-я и Райнуса расспрашивала. Только какой с него спрос? Не охотник еще. Малец. Заметы свои не завел. Объяснять-то объяснял, да Ай-я ничего не поняла. А может, и специально ее путал. Мол, не женское это дело, нам свои, мужские секреты надобно иметь.

«Нет, не будет он ночевать, — подумала Ай-я, — коли на лосяка вышел. Бегом обратно побежит». Потому как голодно в доме. Да и, по правде сказать, редко Гвирнус на своей заимке ночевал. Хоть и спокойно в Лесном поселке жилось, а до сих пор боялся оставлять ее и детей одних. И не из-за волков и сумрачного леса Подножия.

Из-за людей.

Глупый.

Добрый.

Смешной.

Нелюдим.

«Муж», — вдруг остро кольнуло Ай-ю.

Десять лет. Десять долгих, счастливых и не очень, лет вурди охранял человека.

Десять лет. Сытых и голодных, холодных и теплых, пасмурных и ясных, муж оберегал жену.

И вурди забыл о вурди.

И человек забыл о вурди.

И даже жажда вурди пересохла, как в засушливое лето пересыхают озера и ручьи.

И эта великая засуха была благом.

До первой капли крови.

До первого дождя…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Добыча была не ахти, но по этой не слишком богатой на зверье поре — сносной. Тощий беляк, пара куропаток да промерзшая насквозь кабанья ляжка, схороненная Гвирнусом еще с прошлой охоты, теперь же откопанная из-под груды снега. Не ляжка — смех… Прежде чем сунуть ее в заплечный мешок, нелюдим долго принюхивался: мясо вполне могло протухнуть в недавнюю оттепель, если же не протухло, то все равно никуда не годилось — подстреленный им кабанчик потому и дался так легко, что сам едва не валился с ног от голода, был тощ, как сама смерть, и, умирая, смотрел на подстрелившего его охотника с благодарностью.

О том, чтобы завалить якобы бродящего где-то поблизости лосяка, не было и речи. Кто там про следы болтал? Лай? Тисс? Тисс, кажется… Вот уж язык без костей. Хлебом не корми… Сам небось от кого-нибудь слышал. Слухи — они слухи и есть. Так и ведмедя в собственной кровати углядеть можно. И потом, какой же охотник добычу другому уступит? Сболтнул по глупости. Потом пожалел, да поздно. Не любят в новом Поселке болтунов. В общем, какой уж там лосяк! Лес пустой, что твой желудок, — ни следа, ни следочка: и снег самый что ни на есть свежий понавалил, и до снега — в оттепель — зверье как сквозь землю провалилось.

Одно слово — дрянная зима. Хорошо хоть у Ай-и травы всякие да пара мешков ржаного дичка с лета остались. Каша из него гадкая, да сытная, и хлеб такой же — бугристый, черный, в хорошие годы разве что про запас — на сухари.