Вурди - Колосов Владимир Валерьевич. Страница 76
Задумчивое, наполовину скрытое тенью от росшей неподалеку ели, — Гергаморы.
Зубастую, будто ухмыляющуюся, маску Гилда.
Настороженные мордочки сбившихся в кучку детей — Ай-иных — Райнуса, Аринки.
Сыновей-подростков Нарта.
Пьяную физиономию бывшего рыболова Дрона.
Лица остальных.
— Не хворь, — повторила Таисья, чувствуя, как поднимается в душе злорадная радость: сейчас, сейчас они узнают все.
Про нее.
Про Лая.
Про себя.
Поселок был уже далеко позади, когда Гвирнус вдруг остановился. Стряхнул с полушубка снежные хлопья. Подошел к ближайшей ели. Снял рукавицу. Провел ладонью по шершавой коре дерева. Он не чувствовал холода. Напротив — жаркая ладонь быстро растопила прилепившиеся к морщинистой коже ствола льдинки. Стало прохладней. Нелюдим прислонился к дереву разгоряченной щекой. Потерся щетиной о влажную кору. Еще прохладней.
Хорошо.
Усталые ноги гудели. Болела спина. Руки. Плечи. Живот. Болело где-то внутри. И эта внутренняя боль выходила наружу сквозь обожженную холодом кожу, лохмотьями сползала с запястий рук, с плеч, с подбородка, со лба.
«Надо идти».
Усталое тело молило об отдыхе. Гвирнус уже и сам не понимал, как его хватило на то, чтобы покинуть Поселок. Добраться сюда. В этот перелесок, где совсем рядом, в двух шагах пробивал себе дорогу сквозь лед упрямый лесной родничок. Где так хорошо стоять, прислонившись щекой к прохладному стволу. Где так тихо, так покойно, что хочется примоститься у широких, разлапистых корней, закрыть глаза… Что-то большое, тяжелое давило на грудь нелюдима. Странная тень опустилась на залитый вечерними сумерками лес. Она промелькнула меж темных стволов. Пробежала по укутанным снегом верхушкам елей. Вновь спустилась вниз, к родничку — нелюдим не видел тени, он лишь чувствовал, как осторожно, по-волчьи крадется она по свежему снегу, как то припадает к земле, то поднимается над лесом, то останавливается, то стремительными прыжками приближается к нему. Гвирнусу. Человеку. Тень стаи. Тень Ай-и. Гвирнус тряхнул головой, больно ударившись подбородком о жесткую кору. «Я сплю?»
Он огляделся.
Никого.
Прикрыл горящие веки.
И прежнее ощущение вернулось.
Тень рядом. Затаилась. Ждет. «А может быть, это и есть то самое, — подумал нелюдим, — никому неведомое оно, которого так боялись в старом Поселке?» Что ж, это к лучшему, решил охотник. Он уведет его с собой. Он заманит его в лес. Он рано или поздно убьет его.
Пойдем.
Со мной.
Все равно куда.
Непонятно зачем.
Лишь бы подальше от Поселка. От людей. От мертвого тела жены, которое скоро найдет какая-нибудь забежавшая поинтересоваться, куда это пропали Гвирнусы, баба.
«Надо идти».
Гвирнус с неохотой отнял захолодевшую уже щеку от коры дерева. Поймал себя на мысли, что метит, как ведмедь дерево — словно и впрямь хочет оставить по себе память. Если не добрую, то хоть такую — запах пота, усталости, боли, — здесь был человек. Он ушел, но, может быть, вернется. Это дерево должно помнить. И этот снег. И эти заросли гуртника. И этот родничок, который так чисто, так звонко поет под ледяной коркой зимы.
Пускай поет.
Гвирнус крякнул, отстранился от дерева.
И тень за его спиной согласно двинулась вслед.
В норе было тепло, уютно и немного душно. Она потянулась всеми четырьмя лапами, сонно заскулила, ожидая услышать ответное ворчание волчицы, дружеское потявкивание маленьких щенят, которые часто спали, уткнувшись носами в ее теплую шкуру… Она была старше их, мудрей, она почти ничем не отличалась от взрослого волка, так что в стае молодые волки частенько дрались из-за нее… В таких случаях она благоразумно держалась в стороне. Но не без любопытства поглядывала на дерущихся. Кто? Тот, что яростно и глупо наскакивал на своего соперника, норовя сшибить его с ног? Или же другой — поменьше? Хитрый, верткий, вынуждающий противника промахиваться раз за разом и терпеливо выжидающий момент, когда, потеряв бдительность, более сильный предоставит шанс более умному… Было что-то сладостно щемящее в том, чтобы подпустить победителя к себе, позволить ему обнюхать себя с головы до кончиков лап, игриво вцепиться зубами в холку, а то и в бок, ощутить во рту густую волчью шерсть, быть может, даже вырвать клок-другой (они такие глупые и безответные), отбежать, а то и зарычать презрительно и зло, дразня волчишку, который, она знала, будет надоедливо ластиться к ней до тех пор, пока она наконец не смилостивится над ним, не лизнет примиряюще его холодный, влажный нос, не позовет за собой… Заманит в лес. Закружит. И, совсем сбив его с толку, вернется домой.
В теплую нору.
Смешные, глупые.
Так было до тех пор, пока…
Она сладко потянулась.
Это произошло совсем недавно, в оттепель: волчишка был голоден, и она голодна, но пустые животы лишь сильнее распаляли то сладостно-тягучее чувство, которое заставило ее прекратить обычную игру. Вместо того чтобы лишь отхватить клок шерсти, она впилась зубами в волчий бок, зло стиснула челюсти, ощутив, как брызнула из-под кожи волчья кровь. Р-р-р! — волчишка взвыл от неожиданности, отскочил, но тут же бросился на обидчицу с таким остервенением, что она испугалась. Оскалилась, угрожающе зарычала: не подходи. Но это вовсе не остановило молодого волка. Он налетел на нее всей тяжестью своего тощего тела, сбил в снег, властно вцепился в ухо желтоватыми клыками. Он рычал и рвал ее ухо. Мял своими неуклюжими лапищами беззащитный живот. Катал по ледяному насту, как месячного щенка. Он причинял боль. И — о чудо! — ей нравилась эта боль. Р-р-р — страх вдруг оставил поверженную; она перестала рычать, кусаться, отталкивать лапами пахнущее потом и снежной пылью тело. Почувствовала себя беспомощной и слабой. А потом…
Она помнила лишь яркую вспышку в голове, хоровод солнц в раскалившемся докрасна небе, чей-то отчаянный визг, который метался в горле кровавым комком, — ее визг, ее плач, ее стон; помнила слюнявую морду волчишки, который вдруг оставил обмякшее тело в покое, замотал лохматой башкой, зачихал, зафыркал… Она попыталась подняться, но лапы не слушались. Она зарычала, призывая мучителя не оставлять ее… Тщетно. Волчишка, поджав хвост, жалко засеменил прочь…
Так было.
Ей едва хватило сил вырыть в обледенелом насте теплую лунку, упасть в нее. Положить голову на лапы…
Не прошло и месяца, как она почувствовала — творится что-то странное. Сначала изменились запахи.
Теплой норы. Леса. Даже сбившихся на зиму в стаю волков. Даже волчицы-матери, от которой она теперь старалась держаться подальше, и утром, когда старая волчица возвращалась с охоты, молодая покидала нору и уходила в лес. Но и в лесу она не чувствовала себя прежней. Лес казался чужим. Каждое дерево таило угрозу. Каждый куст мнился притаившимся зверем — большим, сильным, — она еще никогда не чувствовала себя такой беспомощной и жалкой в этом лесу…
Потом изменилась она сама.
Ее лапы, в которых уже не было прежней упругости мышц. Ее голова, которая иногда кружилась так, что приходилось ложиться в снег и пережидать до тех пор, пока не перестанет качаться под непослушными лапами земля. Ее поджарое серое тело, которое раньше с легкостью преодолевало любые расстояния, а теперь уставало даже после небольшой пробежки по рыхлому снегу…
Она стала ворчливой и злой. Она не подпускала к себе никого из стаи, и однажды, когда прежний ее мучитель вдруг сунулся к ней, она без предупреждения вонзила клыки в его ухо и едва не оторвала его…
Потом изменилась стая.
— Дайте мне нож, — попросила Таисья. Она дрожала от холода. И голос ее дрожал. Но все, кто стоял у костра, видели странный блеск ее глаз, хитрую ухмылку на губах…
Люди зашумели.
Они заговорили все разом, даже дети вдруг испуганно заверещали за спинами взрослых. Аринка заплакала. Сыновья Дрона, переглянувшись, поспешили пробраться поближе к отцу. Райнус дернул сестру за косу: