Кола - Поляков Борис. Страница 106

Шешелов помнил – бумагу на Мурман он писал для норвежца сам. Чтобы любой помор мог прочесть, буквы выводил четко: пусть акулий товар отдадут. С удовольствием подписал письмо, на Герасимова глянул, на благочинного, на норвежца. Подышал на печать и притиснул ее к бумаге.

– Так-то лучше оно, – сказал как в итог. – С миром.

– У вас вовремя стали ставить столбы, – перевел лопарь.

Это была заслонка прочная, обозначенная земля. Значит, надежды на пограничные знаки оправдались. И Шешелов за такое признание мог бы не только печать поставить, а даже что-то веселое на бумаге нарисовать. И красками разукрасить.

– Да, границу мы обозначили. – И подал письмо. – Для себя и для вас.

Норвежец спрятал письмо за пазуху, а лопарь перевел:

– Это все оценили. Голоса многие стихли.

Благочинный зашевелился на стуле:

– Еще бы не оценить! – Он сделал движение, будто хотел подтолкнуть Герасимова, а на Шешелова не глянул. И Шешелов вдруг увидел: они сейчас снова от него отдельно. Тогда согласились с ним, а остались при своем. Будто он их понудил. И снова возникли сомнения: а верно ли поступил? Если каждый раз отдавать землю, что же получится?

Да, тогда, после ухода норвежца и лопаря, осталась уверенность: сейгод нападения от них не будет.

Солнце стояло уже высоко. Было жарко. Шешелов расстегнул воротник мундира и снял картуз. Шел по мосткам вдоль улицы и присматривался к колодцам. Для питья коляне воду из Колы берут, но из колодцев сподручней для бань, огородов, скоту на пойло. И Шешелов отмечал про себя, какие веревки у колодцев, ведра, все ли колоды впрок залиты водой. Он вернется сейчас к чиновникам, он им скажет. Это и раньше было его заботой. А теперь, когда капитан... Ах, капитан, беда-то какая...

Шешелов искренне был расстроен. Пушкарева жалко было, хотя они много ругались с ним. Капитан любил перечить, был не сдержан в словах, язвил. Большой, умный, он заполнял собой кабинет сразу, злил Шешелова. Но он был деятелен, нетерпелив, не ленился и быстро соображал. Может, поэтому и пришелся по нраву Шешелову. А вначале была взаимная неприязнь.

Когда Пушкарев прибыл с обозом, неделя целая шла как в бреду. Страх за город совсем лишил Шешелова покоя. Иногда хотелось завыть от бессилия.

А капитан пил. Уходил утром из ратуши, вечером возвращался пьяный, бормотал что-то недовольно и ложился на диван спать. Назавтра все повторялось.

Шешелов несколько дней терпел. Но потом не сдержался: обозвал капитана пьяницей, укорял в бездействии, грозил донести в губернию, государю. Пушкарев нагловато посмеивался:

– Извольте! Сделайте милость! Донесите – и я буду преблагодарен. – И собирался опять уйти. – А то с городом вашим и меня зажарят, как поросенка к пасхе.

— Поросенка?! – Шешелова взорвало. – Вы давно выросли уже. Стали большим и толстым. А город не виноват, что власть по защите отдали пьянице, неумному человеку.

— Большим и толстым? – Пушкарев усмехался лениво. – Свинья, получается? Эх, господин городничий! Про защиту города вы не как офицер рассуждаете. Вы вельможа.

– Нет, – кричал Шешелов, – не вельможа! Я мужик! Хам! Быдло! Я, милейший, родом из крепостных. Я знаю цену земле и поту. А как бывший солдат – и цену крови, пролитой на войне.

У капитана глаза холодными стали, он трезво выпрямился:

– Вот вы и договорились: цену знаете всему, арифметику же не любите.

– Какую еще арифметику?

— Прикладную, – усмехнулся капитан. – Давайте будем считать. Враг если придет сюда – только лишь на гребных судах. Пусть человек пятьдесят или сто, скажем. Но каленая пуля из их нарезного штуцера летит на четыреста, а то и пятьсот саженей. А наши свинцовые из гладкоствольных – на двести. Вот и вся арифметика. Что вы можете с врагом сделать? А он? Если город не сдать на милость, они калеными пулями сожгут его за версту. А мы с вами как привязанные к нему, вместе с инвалидными, умеющими только ходить в сомкнутом строю. – Капитан еще выпил водки, помолчал, усмехнулся. – Может, я вправду пьяница и неумный. Но неумны и те, кто сводит совершенствование армии лишь к муштре. Мы убиваем в русском солдате смекалку и ловкость, которыми он одарен. – Капитан пьяно размахивал руками и продолжал с кем-то спорить. Спорить зло, громко. – А мы учим и учим солдат шагать в сомкнутом строю. Двадцать пять лет учим солдат... Ходить! Днем, ночью, только одно – ходить! А надо оружие дать им новое и учить их по-новому. – Он повернулся к Шешелову и указал на него пальцем. – Тогда мы не будем с вами сидеть и дрожать, что нас сожгут заживо, а драться будем...

Капитан опять выпил водки, усмехнулся в лицо Шешелову, раскланялся и ушел.

Да, этот Пушкарев не только наглец, он еще и понимающий офицер. Он прав: могут сжечь. Каленая пуля – дура. Город весь деревянный. Не дома – смолье сухое.

Вечером капитан пьяный пришел, набыченный. У Шешелова сидели Герасимов, благочинный. Капитан поклонился небрежно им, молча, жестом согнал их с дивана и лег, отвернулся к стенке.

Шешелов решил внимания не обращать на такую вольность. Ему интересно было друзей слушать. Они рассказывали: пушки из кольской крепости увозили в Соловецкий монастырь при Павле I. И сегодня есть в Коле люди, которые были тогда зуйками и, верно, помнят: при погрузке на корабли две пушки обронили в воду. Погода стояла ветреная, и их доставать не стали. Они и поныне лежат там. Если их поискать при малой воде, найти можно. В Коле есть старики, место помнят.

Это была приятная новость – пушки. Словно опора в зыбкой почве нашлась. Поставить их на оконечности городской земли, и пусть кто попробует, подойдет к городу на гребных судах. В кресле стало уютно. Шешелов поворочался в нем довольный, хотелось смеяться – пушки! Потом пришли сомненья: лет шестьдесят-семьдесят они в воде. Мало что сами старые, их теперь еще ржа поела. И лежат не в амбаре где-нибудь, а в заливе. Пойди поищи, как иголку в сене. Но если даже они найдутся... Пороху только на восемь выстрелов. А ядра?

Шешелов в раздумье смотрел на своих друзей.

– Отлив ранним утром будет, – Герасимов кивнул на часы. – Может, попробовать, поискать?

– Загорелось, – сказал благочинный. – Дня тебе мало?

Капитан заворочался на диване, сел, взлохмаченный весь, пьяный еще, с недобрым взглядом, сказал благочинному:

– Нет уж, давайте утром. И меня извольте с собою взять.

...Они ничего не нашли тогда. На веслах сидели двое поморов да Герасимов, на корме был благочинный. Шешелов с капитаном багрищами тыкали в дно залива. Когда багор железом попадал в камень-валун, сердце ёкало: вдруг удача! Но погода в то утро не задалась. Над заливом повис туман, небо хмурилось, дно просматривалось только на мелководье. Поспорили-поспорили Герасимов да благочинный, где искать, и вернулись ни с чем.

А у причала их ждали. Старики со всей Колы, наверное, собрались. Таких старых Шешелов даже в церковные праздники не встречал. Седина с прозеленью уже, как тина, выцветшие, слезящиеся глаза. Они обступили их, говорили, показывали Шешелову руками, клюшками своими. «Найдешь, милок, с нашей помощью, – уверяли они, – найдешь. Хвала тебе будет. Окрепнешь с пушками. Мы живы еще покуда и показать можем». Шешелов благодарным и обязанным себя чувствовал. Люди лгут, уверяя, что в старости помирать надо. Для большого дела можно из гроба встать. Беспредельна страсть человека к деятельности.

Пушкарев стоял, опустив руки, и смотрел в землю. Он даже ростом будто стал меньше. В тот день приказал инвалидным: завтра пушки искать на своих лодках и шняках. Где старики покажут. Однако завтра и послезавтра и еще с неделю дни хмурые шли, с дождем. Инвалидные возвращались к причалу злые. Но Пушкареву в затею верилось. По его приказу на оконечности городской земли, где сливались Тулома и Кола, на мысу, где советовал Шешелов, инвалидные стали возводить бруствер под батарею. На дворе был апрель. Снег еще не сошел. Земля была мерзлая. Инвалидные стали роптать. Шешелов вечерами молился богу, чтобы он надоумил, где найти пушки. На них, казалось тогда, была надежда.