Кола - Поляков Борис. Страница 37

— Выходит, по-твоему, – никто обуздать их не может. Молодым бороться рано – опыту мало. Старым поздно уже – сила истрачена.

Отец долго смотрел на Кира, как бы изучал его.

— Не говорил я так. Но если всерьез за твои замыслы браться, так, может, и жизни не хватит, чтоб до конца-то. А ты враз норовишь. Получается: дугу из оглобли гнешь.

– Что же ты посоветуешь?

— Для начала – свое судно новое строить.

— А потом?

– Путь-дорогу в столицу ладом познать. Показать людям: выгодное, мол, дело-то!

– И все?

– Нет. Вот когда не один раз и другие с тобой удачно сходят да капиталец кое-какой заимеют, тогда с ними можно и об артели, и о той земле думать, не раньше. Да не как вернуть ее, а о концессии, может.

Кир сидел поникший. Все соображения его об артели, земле, предстоящих делах, видевшиеся раньше отчетливо, до осязаемости, теперь теряли свои очертания.

Как-то, Кир был еще мальцом, шли они по заливу на шняке. Туман такой навалился – всплеска весел не слышно. Пошли к берегу переждать. Отец внушал гребцам: «Осторожно греби, берег крутой и каменистый тут. Как бы, часом, не напороться на что-нибудь». А сам все в туман всматривался.

Кир первым тогда увидел: прямо по ходу торчал, угрожая шняке, поросший травою камень. Хотел крикнуть, чтобы отец положил руля на борт, – и не успел: камень вдруг покачнулся, теряя размеры, пошел навстречу – и у самого носа шняки оказался пучком травы. От неожиданности Кир вздрогнул, протер глаза. Отец с кормы рассмеялся: «Что, дьявол глаза водит?» А потом дома долго рассказывал: бывают такие случаи в море. Сам как-то за землю осколок от черпака принял.

Да, отец за жизнь повидал всякого. Сейчас смотрит в окно. О чем он думает? Об иностранцах и торговых домах? О прожитой жизни? Обо мне? Чисто выбритое лицо, стриженные в скобку редкие волосы. Аккуратный и старый. Что-то былое, из детства, вдруг протянулось к Киру. Захотелось сказать такое, чтоб забылась тяжелая их размолвка, будто ее и не было. И, помедля чуть, положил отцу на запястье руку, стараясь глянуть в глаза, спросил тихо:

– Может, печь затопить? К обеду время.

Рука у отца тоже старая. Кожа на ней иссохшая.

– Затопи.

Голос в забытьи тихий. Ни движением, ни взглядом от мыслей не оторвался, но Кир понял: отец примирения не оттолкнул.

Кир достал из-за печки сухое полено, нащепал от него лучины. Эх ты, видение, видение. Таким близким казалось все. А теперь? Куда же все переносится? Может, Кир станет таким, как отец, или еще старее? А может, и правда жизни не хватит, чтоб до конца-то. А надо жить. Вправду ведь, надо жить.

Он разжег в печи огонь, наложил поленьев посуше и потоньше, смотрел, как они разгораются. Значит, надолго. Надолго.

– Уснул?

– Что? – очнулся Кир.

Отец у стола резал хлеб, прижимал его к груди.

– Уснул, говорю? Ставь чугунок, хорошо горит.

Это был уже мир. И, словно ища подтверждения этому, не ошибся ли, Кир сказал:

– Ты никогда не рассказывал мне про ту землю.

Хлебные ломти из-под ножа шли ровные, долгие. Кир ждал.

– Расскажу, – промолвил отец.

Да, это был мир, за которым далеко где-то чуть угадывались Кировы чаяния. Захотелось говорить и говорить с отцом, все равно про что, лишь бы не терялось это возникшее вдруг ощущение: все еще может устроиться.

– Пусть тогда на шхуне Митрич будет за старшего, – попросил он и услышал, как изменился собственный голос: будто заглаживал перед отцом прежнюю резкость и супереченье.

– Пусть, – отозвался отец.

В чугунке скоро поспели щи. Наливая их в миску, Кир спросил:

– Мне в Кемь-то когда идти?

Отец достал из шкафа стакан для себя, налил в оба водки до половины. Сели за стол.

– А нынче и собирайся, – сказал отец. – Если браться всерьез надумал, то начинать пораньше надо. Загодя все готовить к постройке нового судна.

Над столом чуть звякнули протянутые стаканы.

– Спасибо тебе, – сказал Кир.

– Ладно. Пусть будет успех.

Короткий день за работою прошел быстро. Когда поустали изрядно, Сулль сказал, что это последнее дерево. Потом одному варить ужин, остальным – пилить и колоть плавник. На том и решили.

Андрей первым пошел к бревну.

— Берем дружня, враз, а то не осилим, – предупредил Афанасий.

Смольков с последней надеждой спросил:

– Может, распилим все же? Чего зря пупок надсаживать?

– Берем, – наклонился над бревном Афанасий и построжал голосом. – Взяли!

Бревно, просоленное, мокрое, пригнанное ветрами из неведомых далей, давило плечи, жало к земле. На подъем несли тяжело, в сыпучем песке вязли ноги.

На круче Смольков взмолился:

– Не могу больше, брошу.

– Я те брошу, – пыхтел Афанасий сзади. – Хребет без бревна, сам сломаю.

Андрей, напрягшись, шел первым. Сил и вправду мало осталось. Целый день носили плавник. Натаскали его к избушке, год топи – хватит. А теперь Суллю понадобилось еще и это, он говорит – последнее дерево.

У избушки Андрей сбавил шаг, прохрипел:

– Бросили.

– Ра-зом! – подхватил Афанасий.

Бревно глухо бухнулось оземь.

– Уфф! – Афанасий снял шапку. – Кури, Сулль Иваныч! Роздых нужен.

Смольков повалился тут же, к бревну, застонал, скорчившись.

– Все, надсадился я. Боли сильные в животе.

– Не к добру это, – сказал рассудительно Афанасий. – Теперича и рожать не сможешь.

Сулль уселся подле Смолькова, потрепал его по плечу:

– Ни-че-го...

Андрей примостился на камне. Дышать тяжело. Погода к вечеру потеплела, и от работы тело распарилось. Вытирал рукой мокрую шею, переглянулся с Афанасием.

– Жарища.

– Кваску бы сейчас испить, – Смольков, как рыба на берегу, дышал ртом.

– Да, – вздохнул Сулль, – квас хорошо...

– Водица не подойдет? – хохотнул Афанасий.

– Вода тоже хорошо. Один бы раз пить.

Вода была рядом, в избушке, но идти всем не хотелось.

– Али мне сходить? – размышлял Афанасий вслух.

Сулль бил кресалом по кремню, раздувал трут. Смольков лежал распластавшись, запрокинув голову на плавник, простонал:

– Афонюшка, век за тебя бога стану молить.

– Помрет ведь не пивши, взаправду, – вздохнул Афанасий, поднялся, пошел в избушку. Андрей скосил ему вслед глаза: ой, неспроста Афанасий такой согласный.

В сенцах избушки прошуршал ковш, будто им песок зачерпнули. Потом в кадушке тихо плеснула вода раз, другой. «Соль! – догадался Андрей. – Растаивает!»

...Афанасий все проказы творил: то трут Суллю намочит, то трубку спрячет, а потом сокрушается вместе с ним, ищет. Ночью, крадучись, затащил в избушку низкий обрез от бочонка, а в кем вода. Поставил возле полатей – кому достанется – и спать лег. Смольков, встав по нужде, спрыгнул в холодную воду и заорал в темноте по-звериному, напугал до икоты всех. Сулль утром ругал Афанасия, приказал строго: шутки ночью не делать! Афанасий, слушая, виновато моргал, соглашался, а глаза таили улыбку. И никто не видел, как днем принес он в избушку жердь и в дверь приставил. Андрей, открыв ее первым, еле успел отскочить в сторону от падающей на него лесины. Смеялись над ним весело, но дверь потом стали отворять бережливо, с опаскою.

Афанасий пришел, протянул Андрею ковш, до краев полный.

– Будешь?

Андрей помотал головой:

– Квасу бы.

– Сулль Иваныч? – не успокоился Афанасий.

– Один раз, – Сулль взял ковш и отхлебнул громко, вкусно.

У Андрея аж во рту стало солоно. Будто сам отпил. А Сулль равнодушно протянул ковш Смолькову, ткнул молча в колено. «Или ошибся?» – усомнился Андрей, но, глянув на блудливое выжидание Афанасия, подивился крепости Сулля: характер!

Смольков сел шустро, держа ковш в обеих руках, глотнул жадно раз, другой – и вдруг, словно его шилом пырнули, вскочил, разлив воду, стоял, раскрыв мокрый рот, вытаращив глаза.

Сулль наклонился и выплюнул воду. Покатился со смеху Афанасий, смеялся Андрей.