Кола - Поляков Борис. Страница 43
– Непонятно мне, что же будет от супа-то – крепость али еще и в росте может прибавить?
Сулль с Афанасием брызнули смехом.
Сильно и неожиданно шняку дернуло. Борт накренился, веревка от лебедки натянулась в воду струной, вздрагивая от идущей из глубины силы, и шняка, задрав один борт, боком пошла за нею.
Все схватились за что могли, оцепенели, не спуская с веревки глаз: дернись эдак еще разок – и шняка черпнет бортом.
Сулль первым опомнился и сбросил чеку с лебедки: бешено закрутилась ручка, веревка вбок уходила, на глубину, и ослабевала.
Лицо у Сулля бледное, шептал Смолькову неистово: – Право! Право! Пра-во!
Смольков подгребал осторожно.
Шняку еще тащило, но нос уже встал по ходу, и она шла спокойно, как старая лошадь на поводу, не дергаясь.
— Тихо надо! Тихо! Нельзя страх иметь! Акула все понимает! – шипел Сулль, а сам закрепил чеку на лебедке и подтягивал веревку руками, выбирал ее в шняку.
Афанасий сперва ляп зачем-то схватил, стоял наготове с ним, потом бросил его и стал к лебедке, мотал веревку от Сулля на барабан.
— Хорошо, хорошо, – бормотал Сулль.
Веревка вдруг всплеснулась над морем, застыла на миг повисшая, роняя воду, у другого ее конца встала веером брызг вспоротая поверхность воды: там тенью мелькнуло огромное веретено. Потом все исчезло, оставив пену, и снова веревка ушла под воду.
Андрей вдруг с ясностью ощутил всю опасность начавшегося: шняку водила сила немеряная, выросшая на воле. Это не то что Смольков на берегу бегал.
Веревка то слабела, и Сулль выбирал ее торопливо, то натягивалась, полого уже, и Сулль, упираясь, держал ее крепко, успевал оглянуться к корме, мотнуть головой Смолькову, куда шняку править.
— Кротилка готовь, ляп! – шипел громко Сулль.
Афанасий лебедку оставил, схватил ляп, Андрей сжал кротилку, чувствуя всю ее ненадежную деревянную легкость. Вспомнился молот кузнечный, увесистый.
На миг тень возникла в воде, рядом, метнулась вдоль шняки, и из нее моргнул на Андрея, веком снизу, глаз большой и холодный, будто нежить из тени глянула. И защемило под ложечкой от сознания, какая под ним пучина бездонная и чужая, а тело его слабое и беспомощное. И ужас как захотелось на землю, пусть не пашенную, каменистую, но стать бы твердо на ней, опереться, чтоб не зыбилось под ногами.
Тень под толщей воды, расплывчатая, мелькнула длиной и пропала. С посвистом заскользила ей вслед веревка. Мокрая, она вроде бы тоньше и ненадежнее стала. Сулль не сдержал ее, выпустил, и она, разматываясь с лебедки, уходила обратно в море.
– Тьфу! Тьфу! Сатана! – злился шепотом Сулль.
Не сводя глаз с веревки, выждал известный только ему момент и накинул чеку, остановил лебедку.
Как Андрей отпрянул от борта, Сулль заметил. Озираясь на всех, он шипел теперь, зло округлял глаза:
– Нельзя страх иметь! Худо быть может! Худо! Акула все знает!
Сам опять торопливо лебедку подкручивает: чека снята. Сулль в позе изогнутой, настороже, ручку готовый мгновенно сбросить, пусть веревку снова акула разматывает.
То ослабнет, то натянется, вся подрагивая, веревка, пойдет в сторону вслед за тенью, но Сулль непрестанно подкручивает, и тень в воде уже близко, огромная, шевелит хвостом, извивается, плавники распластаны неподвижно. Андрей словно к месту прирос, не может глаз отвести. Сулль, не оглядываясь, говорит тихо, будто сам себя уговаривает:
– Надо крепко стоять. За шняка падать нельзя. Кротилка готовь, кротилка.
Только тень подошла снова к шняке, Сулль завращал рукоять быстро – и из воды, вслед за лязгом цепи, всплеснулась над поверхностью голова в обхват, темная вся, обшарпанная. За тупым и мясистым носом внизу пасть широкая, оскаленная зубами рядов в пять. Зубы, как лезвие у серпа, в зазубринах. Глаз расширился, дергаясь, глядел зловеще. Андрея оторопь захватила – детство вспомнилось, лошадь, рвущаяся в станке у кузни, глаза сумасшедшие. Все тогда разнесла, сбежала. А ну как сейчас эта взбесится – куда деться?
– Попадай! – Сулль выдохнул, словно бичом хлестнул.
Андрей подался скованным телом к борту и достал колотушкой мясистый нос. Сотрясая шняку, акула взбрыкнулась, извиваясь могучим телом, вода вспенилась, забурлила волнами. Пасть неистово рвала цепь.
– Еще! – Сулль кричал шепотом, из нутра.
И, как в кузне у Афанасия, на качалке, не столько тяжестью молота, сколько силою рук, Андрей ударил кротилкой в обшарпанный плоский нос. Что-то хрустнуло под ударом, подалось и осело, мягкое.
– Ляп!
Афанасий, багровый и торопливый, свесился к самой воде, заводил на хвост петлю. Сулль через силу натягивал цепь лебедкой, борт сильно кренился, но акула уже продвигалась на лежбище.
Афанасий изо всех сил тянул держак ляпа.
– Помоги!
Андрей тоже вцепился, тянул. Акула медленно заполняла лежбище. Пасть с цепью разинута окровавленная.
Зубы, словно не помещаясь в ней, выходили наружу и, мелкие, росли по акуле дальше к хвосту загнутые, острые, как конец шила.
– Руби! Скоро!
Афанасий схватил секач, но замешкался, опустил его, глянул на Сулля:
– Цепь же там. Секач попорчу...
Сулль в ярости чуть не прыгнул к нему, но их разделяло лежбище. Взмахнул кулаком:
– Руби-и-и!
Афанасий ударил. Топор вязко вошел в тушу у пасти и чвякнул где-то внутри о цепь. Туша дернулась. Андрей держал ляпом натужно, но хвост отбросил его к Смолькову легко, без усилий. Афанасий шустро ударил еще, не от пасти, а от затылка, и развернул секачом голову в сторону. По настилу хлынула кровь.
– Клони! – Сулль навалился на борт.
Андрей с Афанасием налегли тоже, креня его, и все замерли полулежа. Андрей на хвост акулий поглядывал искоса. Но все было тихо. И Андрей вдруг услышал звуки, словно к нему слух вернулся: ровно и тяжело дышал Сулль, порывисто Афанасий. Побулькивая, в море стекала кровь с лежбища, накрапывал неизвестно когда начавшийся дождь.
– А ведь, кажись, одолели мы, Сулль Иваныч, – с придыхом сказал Афанасий.
Сулль поднялся от борта, потрогал рукой шершавую, словно жернов отколотый, тушу:
— Большой акула...
– Сажени в три с лихвой будет, – определил Афанасий. – С почином тебя, Сулль Иваныч!
Сулль положил обе руки на тушу, оглядывал всю ее, засмеялся:
— Да, да. С почином! – И поднял смеющиеся глаза. – Всех с почином!
Афанасий развел руками:
— А мы, коль не так что делали, – извиняй.
– Ни-че-го! – Сулль был щедр. – Все есть очень хорошо.
– Сулль Иваныч! – подал голос Смольков. – Не понял я: зачем кровь в воду спускали? – Он стоял у кормы одиноко. За кутерьмою ловли о нем позабыли как-то, и он, вероятно, хотел о себе напомнить.
Сулль от туши не оглянулся.
– Для запах. Будут еще акулы. Скоро будут!
– Еще?
– Да, да. Еще! – Сулль смеялся странно как-то.
И Андрей не понял: или Сулль действительно рад был – будут еще акулы, или ему в удовольствие было Смолькову сказать об этом.
Домой возвращались в сумерки. День по времени еще не угас, но тучи спустились к самому морю, шли низко, отяжеленные, наглухо закрывали небо. Ветер стал беспокойным.
Смольков на руле управлялся с парусом, остальные спешно работали: Сулль подгонял.
Втроем акулу взваливали на лежбище: Афанасий ей плавники отрубал, Андрей клал их в сторону, Сулль вдоль хребта надрез делал. И, отсекая мясо, они натужно сдирали шкуру: острый нож быстро тупится, не режет, рвет только, и Сулль тут же о шкуру поправляет лезвие. Андрею такое в невидаль.
А снег – не зимний, пушистый, крупа с дождем – навалится вдруг порывом, метет, нахлестывая, колючий и злой, закрывает пеленой дали: не видать свету белого.
– Поспешать! Поспешать! – подгоняет всех Сулль.
Голова акулья кладется в сторону, возле шкуры, Сулль вспарывает ножом брюхо туши, возится в нем, достает темно-серую печень, огромную, сваливает ее в подставленную Андреем бочку. Шняку качает сильно, Сулль ножом неверный надрез сделал, и из брюха вдруг прорвалась, потекла на лежбище жидкая каша акульего жора. Дыхнуло густым, застоявшимся смрадом, повело челюсти, вызывая рвоту.