Кола - Поляков Борис. Страница 64

Афанасий встал у печки на лавку, занавеску отдернул.

– Как вы тут улеглись? Не жарко?

– Что ты! – засмеялся Андрей.

Афанасий, видя, что Смольков у стены притих, мотнул на него головой, зашептал:

– Играет-то как, а? Аж душа плакать хочет. Вот бы я так умел! – И продолжал тише еще: – Ты у нас пока поживешь. Я Никите про кузню уже сказал. Он большой заказ в аккурат берет. Так что все в лад ложится.

– Ты и про нож сказал?

– А как же! Тут, брат, не утаишь. Да и нет у нас в доме этого.

Андрей высунулся за занавеску, оперся об Афанасия, зашептал:

– Возьми ты нож обратно. Семейный у вас он, неладно ты сделал. А мне, если с кузней получится, ничего и не надо больше.

– Ну, это ты врешь, – смеясь, перебил Афанасий, – сколько ни есть, всегда мало. А с кузней, сказал тебе, все улажено. – И обнял его за плечи: – Ну, снов добрых! Загадай на новом месте, может, и сбудется.

– Как это?

– Так, – засмеялся, похлопал рукой Андрея. – Если будет тебя домовой гладить пушистой лапой – к добру, значит. А голой да холодной – не понравился ты ему, к худу. Спи! – Афанасий ткнул шутейно его, ушел, унес последнюю свечку.

Андрей остался в кромешной тьме, три раза перекрестился: «Спаси, господи, от чертей, домовых, леших и прочей нечистой силы». Поискал занавеску на ощупь; на всякий случай, ее задернул. Лег, потянулся. Не больно мягко, но хорошо. Голова на подушке. Истома бродит по телу. Приятно было лежать в тепле, обогретому радушием хозяев. Андрей улыбался. Пожить в таком доме отроду ему не думалось. Приветили, как родных. Анна Васильевна обходительная такая. Нюшка хоть и смотрела – вот-вот начнет подсмеиваться, а смолчала. И с кузней хорошо получается. Уж Андрей постарается. Про Афанасия и сказать нечего – как брат истинный. Его дружбу со ссыльными в доме, похоже, не осудили. Сразу видно, в мире живут и согласии. Шутят промеж себя. За столом Никита спокойно так спрашивает Анну Васильевну:

– Что-то Нюша у нас примолкла? Тихая стала. Не больна, случаем? – А сам улыбку прячет в глазах.

– Нюша-то? – Анна Васильевна с показною заботой глянула на нее. – Непохоже. Женихов, наверно, дома столь в глаза не видела, вот и пооробела.

– А-а, – понятливо протянул Никита.

– Конечно, – Нюшка засмеялась и игриво на Сулля глянула. – Сулль Иваныч жениться пообещал, как с лова вернется. Ну, я и возрадовалась, думала, час мой пришел. А он молчит, на меня не глядит, не сватает.

Андрей ждал, что сейчас Сулль улыбнется понимающе и закивает головой. «Да, да, обещал», – скажет. А Сулль опустил глаза, лицо залилось краской, и все засмеялись.

Андрей лежал в темноте, вспоминал, улыбался. Рядом ровно дышал Смольков. Спит, значит. Андрею понятно, что Сулль смутился: вон какая она озорная! А пригожа! Как зашли в дом, она такой ладной да далекой ему увиделась, что забыл поклониться ей. В крашениновом сарафане, в белой вышитой кофте, вроде все просто, – а поди ты! Одна улыбка что стоит! От усмешки в ее глазах чуть за Афанасия не шагнул. Показалось, вот-вот начнет потешаться. Смеяться-то мастерица...

Чаю когда напились, сидели за столом мирно. Сулль про лов рассказывал. Нюшка подошла сзади к Никите, положила на плечи руки:

– Может, музыкой нас побалуешь? – У самой голос вкрадчивый.

У Никиты лицо беспомощным стало. Заегозил растерянно.

– Скажешь такое, – а голос вроде даже испуганный, – утро на дворе скоро, а ты музыку.

– Истинно, – сказал Афанасий, – поутру может не получиться.

– Почем ты знаешь? – Нюшка за спиной Никиты тихо смеялась. – Утром еще ни разу не пробовано.

– Нет, – упорствовал Афанасий. – «Сени, мои сени» поутру никак не получатся. Ежели сплясал бы кто, тогда рази...

– Будя молоть-то, – насупился Никита.

Андрей вспомнил, как Афанасий рассказывал в становище. У купцов с иностранного судна купил Никита по случаю мандолину. Еще прошлым летом. И все свободное время стал отдавать покупке. Но судьба обошла его слухом. Руки с хрупкою мандолиной неуклюжими становились, и далее чем «Сени, мои сени», несмотря на все старание, Никита за год не продвинулся.

– Музыкант у нас братец, – любовно сказал Афанасий, – на заморском инструменте песню играет русскую. Вот жалось только – пока одну. – И отпрянул, смеясь, едва в лоб щелчок от Никиты не получил.

Смольков преобразился, глаза ожили нетерпением. Смех еще не утих, а он спрашивает:

– А нельзя ли мне поглядеть мандолину?

Никита нерешительно потер бороду. Он хотел, наверное, отказать.

– Как бы это сказать? – И стеснительно засмеялся.

– Можно, можно, соколик, – поощрила Анна Васильевна. – Подай-ка ее сюда, Нюшенька.

Смольков бережно мандолину взял. Осмотрел ее, задел струны. Звук по кухне грустный пошел. Нюшка достала из блюдного шкафа косточку. Смольков трогал струны и крутил колышки, слушал, наклонив голову. Похоже, он волновался. Руки делали все привычно, а лицо от усердия красным стало.

И вот он взял косточку, прикоснулся к струнам, и ясные, чистые переливы наполнили кухню. Нет, это была не песня, какую уже доводилось слышать. И все же очень знакомые звуки тихо кружили рядом, дрожащие, как слеза, и словно просили помощи. Они то бурно неслись стремниной, то, напевные и задумчивые, будили в душе непонятное, что нельзя было видеть или, может, назвать словами.

Смольков выпрямился, откинул голову, глаза добрые и с улыбкой. Он как бы хотел спросить Андрея: «Ну, что я тебе говорил?»

И вправду играет отменно. Пальцы подвижные, уверенно по ладам бегают. А звуки, похоже, в руках рождаются. И, прежде чем с них сорваться, трепещут в каждом изгибе то радостно, то измученно.

Андрею в напеве слышался то быстрый топот коней в ночном поле, то далекий собачий лай или звон колокольца. Мандолина рассказывала ему о знакомой жизни. И встревоженно пробуждались в памяти тяжелые вздохи моря и, может, шум леса, тоска одиночества, бесприютность. Будто музыка отыскала в душе рану старую, от которой один лишь рубец остался, и теперь трогала его, бередила забытой болью...

Андрей начинал дремать, когда Смольков неожиданно всхлипнул плачем, раз; другой, задергался и забил руками. Андрей поймал его, придавил.

– Что ты? Что ты? – шептал испуганно.

Смольков бормотал что-то быстро и невнятно. Вот напасть, господи! Но скоро в руках Андрея обмяк. Что же это? Может, его домовой гладил? Осенил себя крестным знамением, пожалел Смолькова: зря обижался на него в бане. Ничего худого в том нет, если Смольков задумал остаться в доме у Афанасия. А кто бы этого не хотел? Правда, душой наизнанку не надо. Да ведь какой есть. Зато верный друг, вон как об Андрее заботится. Над Суллем шутил весело. А играл? Сила какая в руках волшебная!

Андрей лег поудобнее, положил на Смолькова руку. Тот опять спокойно уснул, дышал глубоко, ровно. Дремал и Андрей. Скоро уже вставать. Будет работа в кузне. Это он ожидал как праздник. И еще тревожно и радостно: завтра он снова увидит Нюшу. Но думал о ней несмело. С какой стати заглядываться? Крепостной, беглый солдат, ссыльный. А она? Не просто собою ладная да пригожая – раскрасавица. В таком доме живет!

Уснул незаметно. А сны снились летние: луг зеленый, в цветах, роща березовая, по утру светлая, кузница Лоушкиных подле Туломы. Блики на воде солнечные. И не слабой кротилкой взмахивал, а хорошим молотом ковал он с Афанасием раскаленное добела железо. Оно тоже солнечным было. Свет от него исходил теплом, ласково гладил лицо и шею. И, насколько Андрею потом припоминалось, домовые ему в ту ночь не снились.

В доме Лоушкиных жизнь после завтрака заведенным порядком шла: Смольков одевался и исчезал, Нюшка и Анна Васильевна занимались хозяйством, братья шли в кузню. Андрея, из-за больной его ноги, с собою не брали и в доме работу не поручали.

Нынче с утра Андрей молча стал собираться с ними.

Афанасий спросил насмешливо:

– Ты куда это навостряешься?