Кола - Поляков Борис. Страница 94

– Завтра в кузне стучать будем.

– Не велено, Афанасий, уймись!

– Ну чего ты, чего ты руками лапаешь?

– Брось дурить, Афанасий. Тверезый же!

– Грехи отпущены! Чист я! Так чего еще? – Афанасий дурашливо раздвигал поморов, хотел подойти к Андрею. – Заказ большой у нас. Работа для крепостных ворот. Честь! Тебя ждем. Завтра же мы с тобою... – И дернул рукой – Да отстань, а то пхну разок! – В голосе ужо было раздражение.

Никита сурово окликнул его:

– Афанасий!

– А чего они?!

– Отвернись, Андрей, от греха, – сказал дядя Максим. – Ишь, характер у него, – и повернул за плечо Андрея, стал сам сзади.

Кому не хватило места в избе, стояли под окнами, на крыльце, спрашивали у тех, кто пялился в окна с завалины или был ближе к сенцам. Доносились слова:

— Двумя руками чашу взял...

– Отчего двумя? Эй, отчего двумя?

– Почем я знаю! Не слышно.

– Эй, на крыльце, отчего он двумя руками?

– Падучая у него.

– Чего?

– Падучая, говорит. С малых лет. Не эдакое, сказывает, случается.

– Червь внутри у него. Оттого, говорит, худосочен.

— Падучая! Эка невидаль! Ты клятву суду подай! – Не суду – богу! Старики тут свидетели.

– Истинные слова, богу.

– Божий суд не обманешь.

Конвойный Максим подтолкнул Андрея:

– Слышь, Андрейка, как говорят?

– Ага.

– Господи, хоть бы на чистую воду вывели.

Л с крыльца доносилось:

– Приняли! Приняли старики клятву.

– Почему приняли? Двумя же руками взял.

— А вот приняли, да и все тут.

– Приняли клятву.

У Смолькова было уже другое лицо, ожившее. Он шел и кланялся всем улыбчиво, а лицо теперь подымал выше.

— Спасибо, добрые люди, спасибо. – И голос повысил, стараясь, чтобы услышали Андрей и Афанасий. – Как не поверить мне? Старики мою клятву сразу приняли. Какой я им вор? Отродясь не бирал чужого.

Афанасий, набычась, скосил ему вслед глаза, цыкнул слюной сквозь зубы и отвернулся.

— Андрей! У нас в Коле так говорят: где бы лодья ни рыскала, а у якоря будет. – И громко захохотал. Он опять хотел подойти поближе, но его не пускали.

На крыльце судачили: – Никто не повинен из этих.

— Зря людей мучили.

— Ну да! А чашу двумя руками? Это как?

— Двумя, одной ли, а клятву все приняли.

– Что же теперь суд скажет?

— Там Афимий у них, надоумит.

На крыльце вдруг понизились голоса, приутихли смех и говор. Переговаривались там шепотом. На Андрея, Смолькова и Афанасия оглядываться с испугом стали. Внутри защемило тревожным предчувствием: снова вернут в судейскую камеру? Сошлют из Колы? На каторгу? А кузница?

– Дядя Максим, что же будет? Если вора нет, то тогда меня...

– Терпи, мил человек, терпи.

– Максим! – позвали с крыльца. – Веди первого!

Дядя Максим суетливо трубку совал в карман, ружье брал в руку, а сам успевал напутствовать:

– Ты, Андрейка, терпи. Там что-то всерьез придумали. Терпи, милый. И клони голову попочтительнее к суду. Власть у них.

На крыльце и в сенях ни шуток прежних, ни смеха. Молча все расступились. А в избе стало еще теснее. Андрей протискивался к столу, увидел: на белой скатерти черной угрозой легло ружье. Против дула опустело у стены место. Судьи за столом построжали. Что еще за напасти?

Андрей покрестился на образа, поклонился, как дядя Максим учил, суду и еще раз – людям.

– Ружье заговорено колдуном и заряжено принародно, – сказал Герасимов. – При нарушении клятвы может выстрелить пулей. Суд спрашивает твое желание: будешь ли теперь клясться?

Андрей успел оглядеть ружье. На полке порох. Курок взведен, и на месте кремень.

– Буду.

Герасимов показал рукой:

– Станешь тут на колени и перед ликом божьим дашь клятву в неведеньи кражи и поцелуешь в дуло заговоренное ружье. Помни, оно может выстрелить.

– Исполню, – твердо сказал Андрей.

И все же Герасимов чуть помедлил, прежде чем произнес:

– Клянись, и мы снимем с тебя позор.

Андрей стал на колени, где было велено. Судьи, люди, иконы видны отсюда. Черным пустым зрачком в лицо прямо смотрело дуло. Пробежал по ружью глазами. Где-то в нем далеко лежала, затаясь, пуля. И, словно заговаривая ее, Андрей посмотрел от пугающей черноты зрачка выше судей, к иконам.

– Пусть с места мне не сойти, – сказал тихо, – и не взвидеть белого света. Пресвятая мать-богородица пусть меня покарает. Пусть ружье в меня выстрелит, если я повинен в краже. Аминь! – Андрей покрестился, подался вперед и, сдерживая навалившийся страх, приложился губами к пугающей пустоте дула. Отпрянул, как от зрачка нежити, и встал с колен, чувствуя, как пересохло в горле. – Видели судьи мою страшную клятву? – спросил чужим голосом.

Закивал головою старый лопарь-колдун, закивали согласно судьи.

Герасимов встал за столом.

– Видели.

— Так снимите с меня позор.

Герасимов с судьями переглянулся, с лопарем и склонил голову.

– Просим у тебя прощения за сделанное тебе оскорбление. Суд общества не считает тебя виновным. – Герасимов помолчал, глядя прямо в глаза Андрея, и продолжал: – Покуда тебя отведут обратно. Теперь ненадолго уж. Иди.

У судей лица, похоже, добрее стали. И отпустило что-то внутри. Скрывая влажность в глазах, Андрей поклонился суду, доставая рукою пол, повернулся и пошел к выходу.

В окнах дома Герасимова горел свет. Шешелов отыскал на крыльце голик, обмел себе ноги, отряхнул фуражку. К ночи стало опять задувать. Хорошо, что обоз успел. Плутали бы теперь в тундре. Господи, как нелепо, обидно и унизительно получилось с обозом. Не скажешь, что глупость обычная из губернии. Больше умыслом отдает.

Умыслом! А напившийся капитан? Едва ли он трезвым такое скажет.

Шешелов в сенях нашарил дверь, в кухне спросил нарочито бодро:

– Дома хозяева?

– Дома, дома! – откликнулся из горницы благочинный.

Исчезла на миг усталость, отодвинулись мысли о капитане, обозе, губернии. Шешелов снял шинель, потрогал письмо в кармане. Сейчас он будет пить чай, курить. А потом покажет письмо.

Герасимов с благочинным сидели за самоваром. Благодушие на лицах, смех в глазах еще не утих.

— И мне чаю, – сказал Шешелов. – Покрепче, погорячее.

– Мы думали, вы уж не придете к нам. – Возле Герасимова лежали очки его, распечатанное письмо.

– Почему?

– Вон как разбогатели. Обоз пришел к вам!

Снова задергалось неприятно веко, Шешелов потер глаз рукой.

– Про обоз потом.

– А мы только что говорили, как он вас напугал, – Герасимов наливал чай, на Шешелова лукаво поглядывал. Посмеивался и благочинный.

– Меня напугал?

– Вас. Вы от страху даже в снег сели, – смеялся Герасимов.

В глазах благочинного стоял смех. Это он для красного словца наврал тут?

– Не от страху, от смеха сел. Как увидел: отец Иоанн подбирает рясу да норовит в крепость, – так и сел в хохоте.

– А он по-другому тут все рассказал.

– Ну да. Кричу ему: «Обоз это!» Едва сдержал.

– Отец Иоанн!

– А что? Может, я обоза не видел сроду.

– Да, – смеялся Герасимов, – нагнали страху на вас.

Калач был мягкий. Горячий вприкуску чай разливался теплом по телу. Сейчас вспоминать дневную историю было просто. А тогда?

– Чего таиться? Страх был. – Шешелов кивнул на письмо и спросил Герасимова: – Свежие вести?

– Сын письмецо прислал, – в глазах Герасимова стояла гордость. Он хотел, чтобы его еще спросили.

— Хорошие новости?

– Шхуну под паруса должны месяца через два ставить.

– Гляди ты! А старая ваша где?

– Зимует в Архангельском.

– На мысу у Туломы тоже кто-то шхуну рубить стал.

– Пайкин Евстрат. В Архангельск с рыбой ходить думает.

– Откупа ему мало?

– Мало.

Евстрат Пайкин не только откуп – пушки свои имел, порох к ним, ядра. Не чета городничему, хоть и ходит одетым как самый неприметный мещанин. Шешелов поворочался недовольно на стуле, чтобы не раздражаться, повел разговор в сторону.