Кола - Поляков Борис. Страница 98
А Андрей первые ночи от страха не мог уснуть. Все казалось: вправду голоса бродят стонами в половицах, маются на крюках подвешенные, плачут в стенах.
Но ныне он шорохи с замираньем уже не слушал. Все звуки давно знакомы. На слежалой соломе дремал лениво: с него будто груз на суде сняли. И чувство это не покидало. Казалось, беды ушли, а впереди перемены к лучшему. Вспомнились Герасимов, Афанасий, Маркел и колдун Афимий. И весь суд стариков. Но суд был не над ним. И Андрей радовался, что он не подсудимый, а со всеми на людях, идет с ними куда-то, и говорит, и делает важное что-то. И тут же Сулль, и Никита, и Нюшка. И с ней не надо ни в чем таиться. Нюшка упирается ему в плечо, и смеется, и тормошит Андрея, и голосом караульного солдата Максима зовет:
– Андрейка! Андрей! Ну полно тебе спать, полно! День на дворе.
Подчиняясь, Андрей проснулся. Окошко серело светом. На дворе похоже на солнце. А у нар стоит дядя Максим. Он улыбчивый, дядя Максим, домашний.
– Что я сулил тебе?
– А чего? – Андрей тоже ему улыбнулся.
– Выпустить тебя велели. Афанасий вон подле дверей торчит. Вставай, хватит тут почивать. И нам поспокойнее без тебя.
Приятность в груди разлилась. Андрей вскочил, сгреб дядю Максима, поднял, кружась по камере, поставил на ноги и спрятал лицо в морщинистой его шее. Тело Максима старое и костистое. А стоять так минуту хорошо было.
– Сломать эдак можешь меня, – Максим не отстранялся, гладил его по спине как маленького. – Жить-то, может, ко мне надумаешь?
– Если Лоушкины не примут, дядя Максим, тогда лишь. Ты прости, я у них жил. Да и люди они мне милые. И кузня у них. А у меня по ней душа плачет.
– Люди они уважаемые по Коле, верно. За честь пожить в ихнем доме.
– Я к тебе приходить буду, дядя Максим. И снег непременно с твоей крыши скину.
– Ладно уж, собирайся.
– А что собирать?
– Утиральник возьми свой. Мыло, корзину.
Из темных сеней подызбицы поднялись по ступенькам: опахнуло снегом, оттепелью, весной, заслепило глаза. Андрей зажмурился от тысячи солнц, остановился, вдыхая воздух, потягивался. Кто-то крепко толкнул в плечо. Андрей оглянулся: Афанасий, смеясь, протягивал ему руку.
– Что, поослаб, браток? – Они обнялись, завозились, тискаясь, упали и покатились. Афанасий изловчился, сел сверху, норовил бросить в лицо колючим снегом. – Кормить тебя надо! Ос-лаб!
Андрей, счастливый, лежал, отмахивался лениво и хохотал. Нет, он чувствовал – не ослаб. Он рад был до слез Афанасию. И зажал Афанасию ногу, вывернулся, насел сверху.
– Да мы с тобой за тот раз еще не сквитались. Должок с тебя!
– Хо-хо-хо! – ржал Афанасий. – Подмял!
Андрей вдруг близко увидел его лицо. И снова, как при аресте, подумалось: до чего же они схожи с Нюшкой.
Те же повадки в движении глаз, губ. Сразу представилась Нюшка, вкус ее поцелуев. Чуть Афанасия не расцеловал.
Афанасий вопросительно смотрел, перестал баловаться.
– Послушай, брат, а где же ты все-таки был в тот вечер? – И поднялся вслед за Андреем, поспешил положить на плечо руку. – Ей-богу, верю, не брал ты
Маркелова жемчуга. Но ведь и не гулял ты. Ведь не можешь поклясться мне, что гулял?
– Не могу, Афанасий.
– Так где же ты был?
– Что хочешь со мной делай, не могу сказать. Даже тебе. Прости ты меня за это. Христом-богом прошу, прости. На колени перед тобой стану!
– Эко тебя, – сказал Афанасий. – Аж слезы выступили. Ладно. Может, в слободку ты, а?
– Я бы не стал таиться, – засмеялся Андрей.
– Верно, чего там! А может быть, потом скажешь?
– Если кто и узнает от меня, то ты самый первый. Дай срок только.
– Ладно, пошли. Ждут дома. – И зашумел стоящему поодаль Максиму: – Эй, караул государев! Дядя Максим, приходи в гости.
...Это неожиданно было, что Нюшка вошла во двор. Она по времени должна еще в гостях быть. И остальные в воскресенье разошлись все. В доме ни души. И Андрей оробело опустил руки: ох, не надо бы им наедине встречаться.
Его только вчера из блошницы освободили. Нюшка со смехом к нему обращалась при всех, озорно. Лишь глаза на миг залучатся, сковывая его теплотой, радостью, а потом снова – будто не было ничего – у Нюшки только смешки да шуточки.
Ворота двора – и одни, и вторые – открыты настежь. Солнечный свет от снега. И сквозь щели двора солнечные лучи. Нюшка в них как с подружками на гулянье, завлекая на ходу, идет. Кацавейка распахнута, цветастый платок на плечах. Праздничный сарафан, кружевная кофта. Щеки с улицы разрумянились. Близко подошла, склонила чуть набок голову. А глаза еще полны смехом, васильковые, озорные, манят глубиной.
Андрей знакомо почувствовал, будто сила большого омута снова его заворачивает к себе. И если сейчас промедлить, не воспротивиться – закружит обоих в водовороте.
Было такое с ним. Перед самым солдатством едва не стоило жизни. Про тот омут страхи рассказывали в деревне. Он урчал, кружа толщи воды, и заглатывал взахлеб все, что успел к себе завернуть. С яра можно было часами смотреть на него.
Андрею тогда повернуться бы лучше и плыть на стремнину, а он лежал на спине, едва поводя руками, и выжидал, словно кто-то его завораживал: обожди еще, обожди. Пусть тебя поднесет поближе.
И теперь с ним было что-то похожее. По уму-то лучше уйти бы сейчас от Нюшки. Иначе может добром не кончиться: и из дому его, и из кузни вышвырнут. И Нюшке может испортить жизнь. И стоял, неизвестно чего выжидая, лишь опустил глаза.
– Или ты мне не рад, Андрюша?
«Ни при чем это – рад не рад», – хмуро хотел сказать, но встретил близко ее глаза и смолчал.
А Нюшка словно его поняла. Тронула рукой.
– Я извелась от своей вины, от того, что духу не хватило сказать всем, где был ты.
Стремнина реки уходила тогда в сторону. Течение будто сдерживало свой бег. А омут, хотя и кружил рядом, был, казалось, еще не опасен.
Теперь тоже казалось: страшного пока нет. И улыбнулся Нюшке.
– Я этого и боялся. Думаю, скажет она – и все пропало.
– Что пропало? – не поняла Нюшка.
– Все, – сказал с вызовом. – И о тебе бы слава пошла по Коле. И меня из дому турнули бы.
Пальцы Нюшки крутили пуговку на его рубахе.
– Все равно знают уже.
– Кто? – Андрей, встревожась, взял, сжал ее руку.
– Тетя знает моя, городничий.
– Городничий? Тетя?
– Ну да, – Нюшка невинно в глаза смотрела. – Тетя моя в прислуге у городничего. Я и ходила к нему просить.
...Тянущая сила тогда заводила Андрея в круг. На знойном июльском небе кружились легкие облака. Омут где-то недалеко шумел, и можно было еще успеть, выгрести. Но опасность заманчивым холодком разлилась в груди, и Андрей выжидал, что будет. Он пловцом был хорошим, если реку переплывал, течение мало его сносило...
Нюшка свободной рукой прикоснулась к его щеке, глаза ждущие. В них, наверно, увиделось: не только в доме, во дворе – во всем городе никого нет. А может, и на всем гнете. И Нюшка, похоже, про это знала. Подалась несмело к нему, робко. И он обнял, прижал податливую ее, целовал запрокинутое лицо.
...А омут сразу тогда понес. Мелькнул песчаной стеной обрыв, небо стало с овчинку, промелькнули косари на яру, машущие руками: выгребать поздно стало. Андрей едва успел набрать воздуха: сила тянула его, сжимала, крутила и влекла вниз. Только бы не головой в дно. На глаза давило мутью воды, но он их не закрывал... Спирало горло, и Андрей воздух выдохнул.
Песчаное, зыбкое ощутил под ногами дно. Боясь, что оно засосет, сжался в комок, уперся, сколько сил было, оттолкнулся и заработал во всю мочь руками, ногами, одолевая омут, вырываясь всем телом в сторону. И его отпустило. Он чувствовал, как стремнина подхватывает. Вода у дна холоднющая, сдавила грудь. Глоток бы воздуха. Удушье пыталось распялить рот. Кровь громом била в ушах, садняще стучала в темя. Только не закричать бы...
А теперь была шаткость приставной лестницы на поветь. Нюшка на его руках.