Чекисты рассказывают. Книга 5-я - Марченко Анатолий Тимофеевич. Страница 57

Рассказал это Ефим Радченко утром. А в конце дня, возвратись с поля, где он работал со своим звеном, пришел снова к Реброву. Долго мялся, потом сказал:

— Не знаю, будет это иметь касательство к делу, но вы интересовались, не было ли ссор у Ветрова с кем-либо из наших селян... Так вот, дело было осенью, вскоре после войны, хорошо помню. Управились мы с полевыми работами и сыграли тут у одних свадьбу. Ветров как раз был в селе, в отпуск, значит, приехал. Тоже, понятное дело, пошел поглядеть, как люди гуляют.

С чего и как началось, не помню, только смотрю — Федор Дмитриевич стоит в стороне с молодым парнем, Семеном Жуком, младшим братом Варвары. Парень пустячный, ветрогон, я еще удивился: нашел себе собеседника Федор Дмитриевич. Но потом смотрю — разговор у них не мирный. Оба возбуждены, сердитые. Думаю: Семен, наверное, хватил лишку и теперь пристает к человеку, ну и подошел к ним. Слышу: Федор Дмитриевич уговаривает парня, просит успокоиться, не верить всякой болтовне. А Жук отвечает: «Я этого тебе не забуду. Ты руку приложил к этому, ты и никто другой». А потом прошел слух, что старшего Жука, отца Семена, который был полицаем, а после войны скрывался, арестовали и разоблачил его Ветров.

— А где сейчас этот Жук? — спросил Ребров.

— Говорят, в городе на мебельной фабрике работает. Точно не знаю. Видел я его года два тому назад.

На запрос Реброва поступило сообщение:

На вечернем совещании оперативной группы было решено поработать в лесу, где скрылись преступники.

Утром из района прибыл проводник с собакой.

Гурский сказал:

— Обратите внимание на выходы из леса со стороны Деркачевки.

Это был обычный лесок в лесостепной полосе — километров пять в длину и два в ширину. Но найти в нем что-нибудь было делом далеко не простым. Со времени совершения преступления прошло несколько дней, и в лесу побывало немало людей.

Искали долго, наконец внимание Галенко и членов опергруппы привлекла пустая бутылка зеленого стекла. Она валялась в кустах. Посудина сохранила еще запах самогона. Когда присмотрелись, то на примятой траве около куста обнаружили крошки хлеба. Собака взяла след, который привел к Деркачевке, но на окраине села он снова был утерян.

Гурский не впервые оказался в ситуации, когда время идет, а следствие стоит на месте и ухватиться не за что. Но привыкнуть к этому он не мог и всякий раз чувствовал себя скверно. В дверь негромко постучали.

— Войдите, — машинально сказал Гурский, пытаясь поймать обрывок своей мысли. В комнату вошла статная женщина и остановилась у дверей. Ее губы шевельнулись, и Михаил Игнатьевич скорее догадался, чем расслышал «здравствуйте».

— Проходите, пожалуйста, — Михаил Игнатьевич поднялся навстречу женщине. — Садитесь. Слушаю вас.

Наступила обычная пауза, во время которой собеседники решают, с чего начать разговор. Женщина была уже немолода, за пятьдесят. Михаил Игнатьевич вначале подумал, что она — дальняя родственница Ветрова и, вероятно, будет спрашивать о результатах расследования, и от этого ему стало еще больше не по себе. Женщина назвала себя и сказала, что работает преподавателем в школе соседнего районного центра.

— Вы не удивляйтесь моему приходу, — промолвила она с еле заметным южным говором. — Мне сказали, что вас интересуют люди, знавшие Ветрова. Я хорошо его знала... — Слезы не дали ей договорить, и она закрыла лицо платком, прошептав «простите».

Михаил Игнатьевич поставил перед ней стакан воды и произнес обычные в подобных ситуациях слова. Успокоившись, женщина начала свой рассказ. Она, Зинаида Ивановна Кваша, родилась и выросла в Яблоневке, с первого до седьмого класса училась с Федей Ветровым в одном классе. Затем Ветров учился в районе в десятилетке, а она — в педтехникуме. В сороковом он ушел в армию, служил на границе, а она начала учительствовать. Потом война...

— Нравился он мне, — сказала она, грустно улыбнувшись. — Дело прошлое. Я замужем давно уже, у меня трое взрослых детей. Но, наверное, это была та самая, настоящая любовь... Не переставала я никогда его любить и думать о нем и уже не перестану... — Она снова заплакала, потом продолжала: — Мы не поженились. Я получила от Феди два треугольника с фронта. Знала, что после войны он служил в Германии, постом поступил в академию. В пятидесятом или пятьдесят первом мы снова встретились здесь, в Яблоневке, уже как старые друзья. Много говорили о прошлом. Особенно о войне и о судьбе отца Феди, которого он очень любил. Старшего Ветрова оккупанты арестовали, увели в город и неизвестно куда дели.

...Оккупанты пришли в Яблоневку в конце сентября сорок первого. Село притихло. Кое-кто ушел, кое-кто спрятался. Люди заканчивали уборку на поле и в своих огородах. Потом появились непрошеные гости, начались поборы, аресты, угон в рабство — все то, что позже стало называться «новым порядком».

С лета сорок второго оккупанты усилили террор. Взяли многих и из Яблоневки. Эти люди не возвратились, и о их судьбе никто ничего не знал. А тут еще выискались из «своих» человек пять, которые пошли в услужение к оккупантам. Особенно выслуживался тут один. Бароненко его фамилия, а звали его «бароном». Бароненко был хуже цепного пса. Выискивал, вынюхивал, забирал неугодных и конвоировал в город. В селе ходил слух, что тех, кого забирали и уводили в город, расстреливали и закапывали во дворе тюрьмы. Некоторых вывозили для этого за город.

Отец Феди прятался: он был сельским активистом, одним из организаторов колхоза в селе, депутатом сельсовета. Но от чужих еще можно спрятаться, а от своих односельчан разве спрячешься?

Однажды в феврале или начале марта он вернулся промокший до нитки и голодный. Снимая с себя мокрые валенки, сказал:

— Никуда я больше не пойду. Не могу больше... — Раздевшись, он забрался на печь и вскоре уснул. Прошел час, может быть, два. Послышались шаги, кто-то прогромыхал тяжелыми сапогами по мерзлой земле, подошел к окну и забарабанил кулаком по оконному переплету.

— Открывай, из полиции! — послышалось за окном. Мать Федора не помнила, как слезла с печи и как открыла дверь. В хату ввалились три полицая. Один из них зажег лампу. Другой сел на лавку, поставив винтовку между ног. Бароненко прошел дальше и, став на скамейку, заглянул на печь.

— Эй, хозяин! Спишь? Вставай, гостей принимай, — рявкнул он с хохотком. Отец молча слез с печи и начал одеваться. Один из полицаев издевательски заметил:

— Смотри, понятливый какой! — Все трое пьяно загоготали.

— Известное дело, зачем вы ходите. Что ж тут понимать? — сказал отец.

— Ну ты, поговори у меня, — пригрозил Бароненко.

Отца увели, а мать еще долго стояла в оцепенении, прислонившись к остывшей печке.

— Это Федя узнал от матери, когда приезжал в сорок четвертом домой. Тогда еще надеялись, что отец вернется. Но он не вернулся, — закончила свой рассказ женщина.

...Как выяснилось в процессе следствия, Федор Ветров каждый год приезжал в отпуск в Яблоневку, ездил в район, выяснял судьбу арестованных односельчан. Оккупанты и их подручные тщательно прятали следы своих преступлений, и поэтому это оказалось делом нелегким. По все же года через два или три картина прояснилась. Некоторые из арестованных оказались на работах в Германии. К этому времени те, кто не погиб на чужбине, возвратились домой. Таких оказалось меньшинство. Были обнаружены списки расстрелянных. Числился в этих списках и отец Ветрова.

След полицая Бароненко затерялся. Он сбежал с оккупантами. Но его судьба тоже интересовала Федора Ветрова, хотя, конечно, по другим соображениям. По этому вопросу он часто беспокоил райотдел госбезопасности. Во время одной из бесед начальник отдела сказал: