Пароль XX века (Рассказы) - Никольский Борис. Страница 4

Да, могилы могилам рознь. Одни молчаливо свидетельствуют о позоре и бесчестии, другие хранят память о мужестве, самоотверженности и человеческом благородстве.

Вот о чем думал я в те минуты, стоя на пустынной аллее Арлингтонского кладбища.

Мимо меня неслышно, словно бы невесомо, прошла седая женщина — та самая, которую я только что видел возле одной из могил. К кому приходила она, о ком вспоминала, о ком плакала?.. О муже? О брате? О сыне?..

…Могилу Джона Кеннеди я нашел без особого труда: к ней и правда стекались люди с разных сторон. Щелкали затворами фотоаппаратов туристы, вели свою отшлифованную скороговорку гиды. Маленький мальчишка, привычно перекатывая во рту жевательную резинку, по складам разбирал строки, выбитые на каменной полированной плите. Это были слова, произнесенные Джоном Кеннеди в одной из его речей. Я не ручаюсь за дословную точность перевода, но смысл их сразу запал мне в душу, остался в памяти:

«Не спрашивай у Америки, что она сделала для тебя, спроси себя: что ты сделал для Америки? Не спрашивай у мира, что он сделал для тебя, спроси себя: что ты сделал для мира?»

Хорошие, справедливые слова. Потом я не раз мысленно повторял их, вслушиваясь в их звучание. Они звучали торжественно, как стихи. Что ж, американским президентам нельзя отказать в умении произносить речи. Если бы только их дела не расходились с речами. Если бы только те, кому сегодня принадлежит власть в Вашингтоне, действительно следовали бы словам, выбитым на могиле Кеннеди, если бы…

Джон Кеннеди знал, что такое война, в годы борьбы с фашизмом он был храбрым офицером. Может быть, именно поэтому многие люди в нашей стране с искренней симпатией относились к этому человеку. Я помню, как были мы потрясены известием о покушении на него, известием о его смерти.

Мир до сих пор не получил ответа, кто же был истинным убийцей президента. Тайна убийства Джона Кеннеди, тайна заговора до сих пор не раскрыта. По одной из версий, нити заговора тянутся к кубинским контрреволюционерам и их американским покровителям, к мафии, к самым оголтело реакционным кругам страны. По этой версии, Джон Кеннеди заплатил собственной жизнью за то, что недостаточно решительно поддержал тех, кто стремился силой задушить кубинскую революцию, свергнуть народное правительство на острове Свободы. Впрочем, повторяю, это лишь одна из версий. Всякий раз, едва только предпринималась попытка серьезного расследования, гибли свидетели, внезапно умирали или исчезали люди, хоть что-то знавшие о том, как готовилось покушение на президента. Брат покойного, сенатор Роберт Кеннеди, баллотируясь в президенты, заявил однажды, что если он займет президентское кресло, то непременно даст указание докопаться до истины, начать новое следствие. Роберт Кеннеди не смог сдержать своего обещания. Он обрел последнее пристанище здесь же на Арлингтонском кладбище, неподалеку от брата, так же как и он, сраженный пулей убийцы. И в тот день, о котором я рассказываю, я видел свежие цветы и на его могиле…

Кровь, жестокость, насилие… Мемориал Линкольна, могила Кеннеди…

«Да что же эта за страна такая, — думал я, — которая с такой легкостью позволяет убивать своих президентов, а потом воздает им почести? Да что же это за страна такая, которая с такой готовностью посылает своих сыновей сражаться и проливать кровь за продажных диктаторов, чтобы потом они, ее сыновья, возвращались сюда, на Арлингтонское кладбище, под звуки гимна, прославляющего Америку, в гробах, укрытых звездно-полосатым флагом? Что это за страна такая…»

Я оглянулся на тех, кто стоял сейчас рядом со мной, и, показалось мне, не увидел на их лицах ничего, кроме торопливого туристского любопытства. По-прежнему щелкали фотоаппараты…

Я повернулся и пошел прочь, к выходу, назад к Арлингтонскому мосту, протянувшемуся через Потомак. Справа вдали серой громадиной виднелось здание Пентагона. Теперь уже в душе моей не оставалось и следа того настроения, которое я испытал утром. Одиночество уже не радовало, а давило. Возникало гнетущее ощущение собственной затерянности. Уже без воодушевления я думал о том пути, который мне еще предстояло проделать.

Я подошел к одному из передвижных лотков, чтобы купить «хэт дог», или, говоря по-русски, горячую сосиску с булкой. И в этот момент кто-то весело окликнул меня. Я обернулся: автобус с табличкой «soviet writers» был тут как тут! Какой желанной и радостной показалась мне эта встреча! Словно и правда после долгой разлуки, после длительного путешествия вернулся я к родным берегам!

По всем законам жанра тут бы, пожалуй, и следовало поставить точку. Однако жизнь диктует свои сюжеты — события того дня еще не закончились.

Оказывается, нас уже ждали в обществе имени Поля Робсона — в обществе друзей нашей страны. Когда мы приехали туда, зал, спускавшийся амфитеатром к небольшой сцене, был уже заполнен. Здесь собрались и чернокожие граждане Соединенных Штатов Америки, и белые, и выходцы из Латинской Америки; некоторые пришли на встречу с нами целыми семьями, с детьми — молодые и старые, мужчины и женщины. Никогда не забуду той атмосферы глубокого расположения и интереса к нашей стране, чистосердечности и товарищества, которая царила в этом зале! Как чутко и горячо отзывался зал на каждое слово моих товарищей — писателей из Москвы и Ленинграда! Так могут аплодировать лишь те, у кого крепкие рабочие руки и отзывчивые сердца. А с каким затаенным вниманием слушали собравшиеся рассказ ленинградской писательницы Елены Вечтомовой о женщинах блокадного города, как оживленно реагировали на стихи, посвященные Полю Робсону, прочитанные советским поэтом Джемсом Паттерсоном:

Да, отец Джемса Паттерсона был американским негром. В 1932 году он приехал в Советский Союз и навсегда остался в нашей стране, принял советское гражданство. Во время Великой Отечественной войны он погиб. И теперь, на вашингтонской встрече, в зале нашлись то ли дальние родственники, то ли знакомые дальних родственников Паттерсона. Были объятия, радостные возгласы, растроганные улыбки…

Ораторы сменяли друг друга, страстно, взволнованно, темпераментно они говорили о силе дружбы, о ненависти к войне, о стремлении к миру. Звучала английская и русская речь, песни протеста и строки стихов разносились над залом. Гневом наливались голоса тех, кто протестовал против нейтронной бомбы, против военных приготовлений, затеваемых современными варварами, против ядерной стратегии вашингтонских политиков.

Встреча была в самом разгаре, когда вдруг на сцене рядом с очередным оратором появился крошечный чернокожий мальчонка. Видно, ему надоело томиться на коленях у матери, и он, отважно прошествовав по залу, взобрался на сцену, привлеченный сверканием никелированной штанги, на которой крепился микрофон. С радостной доверчивостью он потянулся ручонками к микрофону, и зал ответил ему веселым одобрением, аплодисментами и приветственными, подбадривающими возгласами. Кого напоминал мне этот малыш? Ну конечно же, он был похож на запомнившегося всем нам негритенка из кинофильма «Цирк», которого более сорока лет тому назад так блестяще «сыграл» не кто иной, как маленький Джемс Паттерсон.

Кто-то подхватил мальчонку на руки, обнял, прижал к себе…

И каким символичным, исполненным глубокого смысла показалось мне тогда это нечаянное появление ребенка на сцене, на той самой сцене, откуда произносились гневные антивоенные речи, звучали энергичные призывы к миру! Словно он поднялся сюда как посланец от всех детей Земли, чтобы обратиться к нам, взрослым, обратиться с надеждой и доверчивостью, с верой в разумное всемогущество взрослых.

Так и остался у меня в памяти этот курчавый чернокожий мальчонка, радостно и открыто, с веселым детским лукавством вглядывающийся в лица взрослых…