Время вьюги. Трилогия (СИ) - "Кулак Петрович И Ада". Страница 166
"Здравствуйте, госпожа Анна!"
Девушка нервно прыснула. Эрвин был в своем репертуаре. "Госпожа" из нее выходила примерно такая же, как из чуланной мышки - кесаревна. С другой стороны, он хотя бы догадался не назвать ее "госпожой Тирье", что уже, конечно, являлось страшным прегрешением против этикета, а потому - подвигом.
Как истинно воспитанный и потому местами невыносимый человек, Эрвин писал о чем угодно, но только не о себе. Из идеально нейтрального письма без единой помарки Анна узнала, какой в Эйнальде климат и нравы, какие приятные люди работают вместе с Эрвином при посольстве и как замечательно там цветет сирень в это время года.
Какая добрая фея забросила Нордэнвейдэ в упомянутый райский уголок, не уточнялось.
В конце письма Эрвин чрезвычайно деликатно справлялся о здоровье Анны и вскользь упоминал о преимуществах морского климата перед столичной летней сыростью. Читая ровные строчки, Анна не знала, плакать ей или смеяться. Эрвин был несколько зануден, чуточку забавен, непробиваемо вежлив, абсолютно неисправим и бесовски совершенен при всех своих несовершенствах.
Анна перечитала письмо раз пять, пытаясь среди "замечательных людей", "достойных коллег" и "роскошной сирени" отыскать хотя бы намек на то, чем Нордэнвейдэ теперь занимается. Ну не цветочки же он разводил в далеком Эйнальде, в самом-то деле. Не нашла ничего, даже косвенно указывающего на род деятельности, кроме упоминания замечательных работников посольства. Думала Анна долго, пока, наконец, не сообразила, что добрая фея, скорее всего, наколдовала Эрвину не только райские кущи, поросшие сиренью, но и дипломатическую неприкосновенность.
При этом выводе Анне сделалось разом грустно и легко. Она поняла, что Эрвин, наконец, в безопасности, ему не придется больше вскакивать ночами от малейшего шума, всегда садиться лицом к входной двери и мараться о разнообразную человеческую падаль из Третьего отделения. И еще поняла, что, конечно, теперь он ни за что не вернется в продуваемый всеми ветрами серый город с закованной в гранит рекой.
Это значило, что Эрвину можно было написать и любую правду, и любую ложь. Про усилившийся кашель, злых дворовых мальчишек, соседку, обозвавшую Анну "безотцовщиной" при живом отце и про то, что картофель дорожает с каждой неделей, а рабочие, возвращающиеся с деревообрабатывающего завода неподалеку, выглядят все угрюмее. Про то, что Анну не наняли в качестве приходящей учительницы виари, хотя она говорила на нем не хуже, чем на морхэнн. В одном доме ей отказали из-за того, что гимназическое обучение она проходила экстерном. В другом - не понравилась хозяйке, слишком молодая. В третьем - понравилась хозяину. Анна уже обрадовалась, но, когда мужчина назвал сумму, которую он готов ей платить за обучение его детей-гимназистов, она поняла, что речь явно идет и о каких-то сопутствующих услугах. В четвертом доме ей прямо сказали, что рассматривают в качестве кандидатов только коренных калладев, поскольку не хотят иметь проблем с жандармами. В метрике Анны в графе "национальность" стояло "калладка". А вот форма носа и цвет глаз подкачали. Уходя из того дома, Анна как никогда почувствовала всю безысходность своих метаний.
Чтобы хорошо жить в Каллад, надо родиться калладцем - нехитрая истина.
Правда, в столице при всем этом исправно строчили романы гуманистического толку. Досталось и тяжелой доле рэдцев, и бедным виарцам, и трудностям жизненного пути мойщиков паровозов, и проблемам северных деревень, и еще целому букету самых неожиданных бед и трагедий. Общественность умывалась слезами над мемуарами некоей "Марины А.", приехавшей в калладскую столицу за счастьем, брошенной безнравственным человеком и ставшей продажной девицей. Анна эти "мемуары" тоже прочитала. "Марина" так откровенно страдала над политическими реалиями, вопросами смысла жизни и философии, что ну просто никак не могла быть бедной девушкой из далекого рэдского хутора. Анна как наяву видела солидного господина - маститого писателя - бодро щелкающего по клавишам печатной машинки. В конце концов, почти любая бездарь, засунувшая лапы в "рэдский" или "рабочий" вопрос, могла рассчитывать на лавры прогрессивного писателя-гуманиста.
В этой невероятной стране самый утонченный вкус уживался с самым вульгарным безвкусием, самые передовые достижения юстиции - с охотой на ведьм, а самые порядочные люди - с самыми дрянными. Вот что бы Анна хотела написать Эрвину и о холодном городе на Моэрэн, и о своей жизни.
Но вместо этого она написала, что чувствует себя значительно лучше, и серьезных приступов не случалось уже больше полугода, а сосед-врач говорит, будто можно рассчитывать даже на полное выздоровление. Написала, что дает частные уроки. Написала, что готовится поступать на Высшие женские курсы и надеется через три года стать неплохой медсестрой и ассистировать при операциях. Надеется летом поехать к морю, мама не против. Надеется, что Эрвин еще напишет.
Завершив письмо, Анна невольно улыбнулась. Ни слова правды, зато вполне убедительно и жизнеутверждающе. Что-то оно ей напоминало, и это был вовсе не финал похождений прекрасной Марины, чудесным образом обретшей семейное счастье в лице храброго гвардейского офицера с широкими взглядами на вещи. Анна наморщила лоб в поисках подвоха. Потом схватила письмо Эрвина и перечитала его еще раз.
Расхохоталась так, что едва не начала задыхаться.
3
Жить с Зондэр оказалось не так уж и плохо. Правда общительной и милой майор Мондум не выглядела даже после Наклза. Магрит при виде Зондэр вспоминались рэдские сказки о Госпоже Стуже и ледяном веере, который та потеряла, пролетая над миром на тройке белых волков. Осколки веера упали на землю, и там, куда они вонзились, не росло ничего, кроме колючих кустов, усеянных мелкими синими цветочками. В Рэде их называли морозянками, потому что эти невзрачные цветочки не осыпались даже после первых холодов, стояли себе до конца ноября. Хотя, конечно, имелось у них и какое-то научное название. Магрит с детства помнила яркие синие пятна на пожухшей серой траве, и они всегда навевали на нее тоску. Увы, в сказке на землю упала только часть осколков - остальные ранили людей. Именно оброненным веером Госпожи Стужи рэдские бабушки объясняли черствость и жестокость землевладельцев, безжалостность судебных приставов и прочие вещи, которые, как теперь знала Магрит, являлись "порождениями скверной социальной системы". Так или иначе, в Рэде до сих пор существовало сильное предубеждение против людей с ярко-синими глазами. Лет триста назад, пока Каллад еще в серьез не взялся за искоренение древних предрассудков у братских народов, за такой цвет глаз могли легко отправить на костер. Сейчас синеглазым жилось проще, но найти женихов таким девушкам по-прежнему было трудно: суеверный рэдец - а рэдцы в массе своей отличались суеверием - ни за что не поцеловал бы потенциальную правнучку Госпожи Стужи.
И вот Зондэр Мондум казалась Магрит идеальным кандидатом на роль потомка изгнанной северной богини.
Впрочем, вопреки расхожему мнению о людях типа Мондум, она держала себя если не мило, то, во всяком случае, очень любезно. Зондэр ни словом, ни жестом не дала понять, что общество Магрит ее стесняет, хотя рэдка в первый же день успела нечаянно переколотить две чашки и разбить одну вазу. Магрит сквозь землю хотелось провалиться, такой коровой она себя чувствовала в обществе Мондум, с ее спокойными и плавными как вода движениями. Зондэр уходила из дома рано, около половины восьмого, а возвращалась к шести вечера. Большую часть дня Магрит была предоставлена сама себе, к чему она за время пребывания в Каллад вполне привыкла. Мондум не ограничивала ее ни в чем, за исключением одной вещи: она настоятельно просила Магрит не ходить в дом к Наклзу в одиночку. Вот уж чего, а этого рэдка и без просьбы бы делать не стала. Она скучала по Наклзу, сильно скучала, но не настолько, чтобы снова лезть в этот проклятый дом с привидениями. Сам же маг, разумеется, ее навестить времени не нашел. Рэдская инсургентка, которую он в первых числах марта пустил на порог, конечно, не была птицей достаточно высокого полета, чтобы его светлость Наклз наносил визиты.