Мужчина моей мечты - Ситтенфилд Куртис. Страница 59

В тот вечер, возвращаясь домой с бейсбольного матча в Милуоки, я не сомневалась, что мне ничего не нужно от жизни, кроме как сидеть на переднем сиденье машины рядом с Генри. В Чикаго он сначала отвез домой Билли, хотя это было совсем не по пути (он всегда отвозил меня домой последней). Подъехав к моему дому, Генри остановил машину, и мы еще минут десять говорили о всякой ерунде. Мне так захотелось прикоснуться к нему, что я, перестав ощущать свое физическое тело, словно бы превратилась в несущийся метеор страсти, но тут он сказал: «Что-то устал я. Поеду отсыпаться». Генри всегда первый начинал прощаться, потому что он мог это сделать, а я нет. Самое ужасное было оказаться дома одной, когда все еще ощущаешь себя метеором и в тебе кипят желания.

Я не переставала верить (кроме тех ужасных минут, когда все начинало казаться совершенно невозможным), что Генри и Дана расстанутся и у нас с ним начнутся «правильные» отношения — такие, которые заканчиваются свадьбой. Меня тревожило лишь то, что мы были друзьями. Я представляла, как он первый раз меня поцелует, а я не смогу расслабиться и буду чересчур напряжена, и после такого поцелуя Генри, не догадываясь о причинах, больше не захочет со мной целоваться. Однако же я была уверена в Генри и не сомневалась, что наконец-то началась настоящая жизнь, а все, что было до этого, — лишь прелюдия.

Как-то зимой, в одну из суббот, когда Дана уехала к родителям в Вашингтон (округ Колумбия), мы с Генри отправились ходить на снегоступах (это была его идея). Вечером у него дома мы готовили тако, пили пиво и слушали Брюса Спрингстина. В три часа ночи я упала на диван, вытянула ноги на кофейный столик и сказала: «Генри, иногда мне кажется, что у нас с тобой какие-то странные отношения». Мне никто никогда не говорил, что такие разговоры ни к чему не приводят, что проще подойти к человеку и поцеловать его, так как болтовня по сравнению с нежным и жарким поцелуем ничего не значит. Он, конечно, и после этого может отвергнуть тебя, но лишь потому, что ему неприятно с тобой целоваться. Однако это намного более честный повод, чем все те, которые мы выражаем словами.

Генри молчал, напряжение росло, и все еще были возможны два противоположных варианта. Но тут он сказал: «Иногда мне тоже так кажется», и, даже несмотря на то что в этих словах был какой-то намек, я в ту же секунду поняла, что окончание разговора только расстроит меня. Будут и вспышки радости, но главным в нем для меня будет одно: печаль. Генри снова надолго замолчал, а затем серьезно произнес:

— Мне кажется, Анна, ты даже не понимаешь, как много ты для меня значишь. — Со стороны казалось, что он готов был расплакаться.

— Генри, ты для меня тоже очень много значишь, — ответила я.

— Пойми, Дана прекрасный человек, и она моя девушка.

— Я чувствую, что должна тебе признаться: ты давно мне понравился, когда я еще училась в колледже, — сказала я.

Генри искоса посмотрел на меня:

— Уже тогда?

— Разве это не было очевидно?

— Ну, я не знаю. Иногда мне казалось… — Он покачал головой и громко выдохнул: — Все так сложно.

Сейчас, вспоминая ту ночь, я думаю, что ничего тут особенно сложного не наблюдалось и что Дана на самом деле не такой уж прекрасный человек, но тогда я была склонна принимать на веру любые слова Генри.

После паузы он сказал:

— Когда я жил в Сеуле, мне очень хотелось, чтобы ты приехала ко мне. Помнишь?

Я кивнула.

— Наверное, я тогда был влюблен в тебя. А когда ты в одном из электронных писем написала, что у тебя появился парень, я начал ревновать. — Он криво усмехнулся, и мое сердце забилось часто-часто (он был влюблен в меня!).

Думаю, не будет преувеличением сказать, что позже я, наверное, раз сто думала о том, какой же было ошибкой не поехать тогда к нему. Только перебравшись в Нью-Мексико, я поняла, что отношения не могут полностью зависеть от какого-то одного поступка или слова, которые ты совершила или не совершила, сказала или не сказала. Можно убедить себя в обратном, но на самом деле это так.

— Как думаешь, мы смогли бы сейчас быть вместе? — спросила я его.

— Ну конечно. — И снова повисла долгая, очень долгая тишина. Наконец Генри заговорил, и его слова, похоже, причиняли ему боль. — Мне кажется, что я все делаю не так.

— Нет, нет, — возразила я, — это все из-за меня, из-за того, что я затеяла этот разговор. Мне очень неудобно.

— Теперь все будет действительно неудобно, — хмыкнул Генри. Мы подождали, пока закончится песня (это была «Mansion on the Hill»), и он сказал: — Уже поздно. Можешь остаться у меня. Ложись на мою кровать, а я лягу на диване.

Генри проводил меня до своей спальни, но в дверях мы задержались. Положив мне на плечо руку, он грустно произнес: «Дело не в том, что ты меня не привлекаешь, а в том, что, наоборот, привлекаешь слишком сильно». Наверное, именно эти слова резанули меня больнее всего, словно бы мне сказали: «Ну-ну, сестричка, не расстраивайся». Сейчас я понимаю, что он оставлял шанс, но возлагал на меня право выбора. Ответственность должна была лечь на меня или, по крайней мере, большая часть ответственности. Но тогда я не осознавала, что это необходимое условие, хотя интуиция подсказывала, чего он хотел от меня. Честно говоря, я слишком стеснялась, и к тому же мне не хотелось, чтобы это случилось в то время, когда у него все еще была другая девушка. Я понимающе улыбнулась и поблагодарила: «Спасибо, что уступил мне свою кровать, Генри». Какой-то миг мы еще смотрели друг на друга, а затем он сказал: «Спокойной ночи, Гавенер». Обращение ко мне по фамилии тоже больно ранило.

Думаю, Вы уже догадались, чем все это закончилось. Подобное повторялось столько раз, что, если знаешь начало, считай, знаешь всю историю. Мне казалось, что та ночь была переломной; я надеялась, что теперь уж наверняка между нами завяжется роман; я воспринимала этот разговор как чудовищную ошибку, но в будущем подобные разговоры повторялись снова и снова, и с каждым разом они все меньше походили на выражение взаимных чувств и все больше — на напоминание с моей стороны о безответной любви и готовности броситься в его объятия, как только у него возникнет желание. Генри со своей стороны не переставал повторять, как он меня ценит и что я его понимаю как никто другой. Иногда, если во время наших разговоров возникало какое-то несогласие, он с обиженным видом спрашивал: «Что, раз мы с тобой не спим вместе, ты не хочешь, чтобы мы оставались друзьями?» На что я отвечала: «Конечно, я хочу, чтобы мы оставались друзьями!» Находясь рядом с ним, пока он пытался разобраться в своих чувствах и упивался своей амбивалентностью, мне приходилось корчить из себя озабоченность и сочувствие, непредвзятое понимание и искреннюю готовность войти в положение; и с этим, признаться, у меня проблем не было. Но какой жалкой я выглядела бы в его глазах, если бы выяснилось, что на самом деле я не хотела, чтобы мы оставались друзьями, коль мы не спим вместе.

Несколько раз Генри произносил такие слова: «Я люблю нашу дружбу». Или: «Я люблю проводить время с тобой». Или (это самое теплое, что я от него слышала): «Не представляю, как бы я жил без тебя».

Еще бывало такое, что по вечерам я сидела на диване, а он лежал рядом, положив голову мне на колени, и мы вместе смотрели телевизор. Я могла даже опустить свою руку ему на плечо, но только потому, что так было удобнее. Однако с нежностью провести рукой по его волосам я не осмеливалась. Когда он так ложился, счастливее меня не было никого на Земле. Я боялась дышать от счастья! Мы никогда не говорили об этом, а те разговоры, которые происходили и до того, и после, были самыми обычными. Когда он прекратил это делать, я не стала спрашивать почему. (Не знаю, в чем дело и есть ли тут связь, — похоже, что есть, — но это произошло вскоре после того, как они с Даной побывали на одной свадьбе, на которую их пригласили.) Когда мы сидели на диване рядом, отсутствие ощущения тяжести от его головы на моих коленях было для меня важнее телевизионной программы, важнее моей квартиры, важнее самого города Чикаго.