Заметки с выставки (ЛП) - Гейл Патрик. Страница 6

Когда лекция закончилась, и лектор направился к выходу, она растолкала своих соседей по ряду, чтобы выбраться из него первой, и, к изумлению Тони, бегом понеслась догонять преподавателя. Ее лицо светилось восторгом.

— Профессор Шепард? — окликнула она. — Можно ли мне просто…

Она поравнялась с профессором как раз у медленно пустеющего ряда, где сидел Тони.

Когда лектор остановился и обернулся, его лицо было достаточно спокойным, но, когда он увидел, кто его позвал, на лице застыло явственное выражение презрения.

— Не сейчас, мисс э… — сказал он и пошел дальше.

Как ни странно, выражение восторга никуда не делось, будто публичная пощечина и та была бы лучше, чем эта пренебрежительная отмашка. Те, кто видел короткую сценку, отводили от нее глаза, выходя из аудитории, как если бы ее унижение каким-то образом перешло на них. И все же, к тому моменту, когда до нее добрался Тони, глаза ее затуманились и покраснели от слез, и она позволила ему как старому другу подхватить себя под руку и вывести прочь.

— Разрешите мне предложить Вам чашку чая — настаивал он. — Пожалуйста.

— Нет, — она покачала головой, взяв предложенный носовой платок. — У меня от него сердце колотится. Да и вообще, если я сяду, то боюсь, уже никогда не встану. Может, мы просто погуляем?

— Конечно.

— Тогда ты мог бы проводить меня до дома.

— Разумеется, мог бы.

Он положил ее тяжелую сумку с книгами в корзинку своего велосипеда, радуясь, что не приехал на машине, так что прогулка могла продлиться подольше. Она устремилась по направлению к Джерико.^[4]

— Моя берлога — туда, — сказала она. Потом, рассмеявшись сквозь слезы, добавила. — Он в меня влюблен. Дико влюблен. Естественно, он не может это показывать открыто из-за своего положения и семьи. Но все очень скоро изменится.

— В самом деле?

— О да. Он получил мое письмо, я же вижу. Возможно, он зайдет ко мне сегодня вечером, как только сможет вырваться. Жена у него просто коровища. Тебя это шокирует?

Он задумался на секунду и определил, что он просто в восторге.

— Нет.

— Мужчины бывают такими нетерпимыми. И так мало знакомы с компромиссами.

— Вы давно знаете профессора Шепарда?

— Уже несколько месяцев. Из-за него я и приехала в Оксфорд. Мы встретились на корабле, который вез меня в Англию.

— Из Канады?

— Почему ты это сказал? — ее тон внезапно стал резким.

— Просто так. Здесь много канадских студентов, вот и все.

— Ну, я не студентка, и корабль шел из Нью-Йорка. Он выступал с лекционным турне по Новой Англии. И во время плавания прочитал лекцию. Об автопортретах Рембрандта.

— Трудно представить его за каким-нибудь другим занятием, кроме чтения лекций, — отважился он. — Он вообще когда-нибудь расслабляется?

— Да он вулкан в постели.

Тони дернулся, ободрал ногу о велосипедную педаль, и она извинилась.

— Думаю, это потому, что он такой зажатый, — сказала она. — И страдает от посткоитального отвращения, потому что ненавидит за то, что его видели потерявшим бдительность. И без всего, в одних носках.

Она попыталась рассмеяться, но вместо этого начала плакать, икая и всхлипывая так, будто ей было больно.

Тони со звоном швырнул велосипед о какую-то изгородь и прижал ее к себе, чего никогда не отважился бы сделать, если бы она не плакала. Она была лишь немногим ниже, чем он, и тут же с силой в него вцепилась. Под объемным плащом она оказалась гораздо более худенькой, чем он воображал, точно долго голодала. От нее пахло шампунем и мылом, он догадался, что она приняла ванну и вымыла волосы специально для лекции профессора Шепарда, и выбрала красный платок — одновременно и страстный, и сдержанный — специально, чтобы ему понравилось.

Она отстранилась, почувствовав, вероятно, как ему нравилось обнимать ее, и пошла дальше. «Расскажи мне о себе, — попросила она. — Мне совершенно необходимо получить хоть какую-нибудь сводку новостей из реального мира».

И в попытке удовлетворить ее запрос он заново осознал, насколько нереальным стал для него мир университета. Они пошли дальше, он рассказал ей о Смоллетте и о своих страхах по поводу того, что выбрал неподходящую тему для магистерской диссертации, но что, если он захочет сейчас поменять тему, то о нем сложится мнение, как о человеке несерьезном. Он рассказал ей о том, что постоянно ощущает себя самозванцем среди взрослых серьезных людей, и она страшно удивилась, узнав, что он всего лишь на несколько месяцев моложе, чем она. «Это все из-за нехватки опыта», — сказал он, заставив ее рассмеяться сквозь слезы. Он рассказал ей о квакерах и о том, что его вырастил дед, и том, что он из Корнуолла.

— А там больше солнца? — спросила она.

— Намного. Там даже в плохую погоду всегда видно много неба. И небо всегда разное. А здесь очень странно, даже горизонта не видно.

— Как будто сидишь на дне заросшего пруда, — отрезала она. — Вот почему все здесь малюют эти гребаные акварели.

Следующие пять минут они в молчании шли дальше, а потом она сказала: «Вот и моя улица» — и подвела его к безрадостному сплошному ряду низких стандартных домов, окаймляющих канал.

— Здесь мило, — автоматически сказал он.

— Здесь тоска зеленая, — поправила она. — Хотя есть маленький заросший садик, и он хорош. Когда светит солнце. Если светит солнце.

— С Вами будет все в порядке, Рейчел?

— Не-а, — сказала она и слабо улыбнулась. — Но ты ничего не можешь для меня сделать, Энтони. Меня уж не спасти.

— Могу я увидеться с Вами снова?

— В это же время на следующей неделе, — сказала она. — Как насчет такого варианта? Еще один ренессансный гений, еще раз прогулка до дома под дождем. Может, я даже предварительно смогу пронаблюдать, как ты выпьешь чашку чая? А вот и мой дом.

Она остановилась на той стороне улицы, которая не выходила задами на канал, у дома, выглядевшего совершенно уж стиснутым. Он все еще не привык к тому, что вокруг повсюду было так много кирпича.

— Ну что ж, — сказал он. — Ладно. Ваша сумка.

Он протянул ей бесформенный мешок и, должно быть, выглядел при этом как-то по-особенному нуждающимся в любви или даже жалким, потому что она стремительно обняла его и быстро сказала в самое ухо: «Я могла бы затащить тебя в дом и напоить дешевым вином, и чтобы ты опьянел от моей коллекции пластинок, но тогда я бы почувствовала себя старой шлюхой, а за это я бы тебя возненавидела». Она отстранилась и нащупала в сумке ключ. «Ты хороший, чистый квакер, — сказала она. — Ты веришь в истину, в то, что во всех нас есть маленькая частица Бога, а я жалкая, застарелая грешница-пресвитерианка, и ничего, кроме плохого, дать тебе не могу. Возвращайся к свету, маленький мальчик, и увидимся через неделю на Пьеро».^[5]

Она вошла в дом, а он остался один на мокрой от мелкого дождика улице. Совсем один, если не считать здоровенного котяру, пытавшегося выудить что-то из глубокой трещины в тротуаре.

Судя по всему, ему надлежало чувствовать себя отвратительно. Она отвергла его за юность и за кажущуюся правильность, равно как и за нехватку опыта. Она принизила его и обращалась с ним как своего рода провинциальным английским евнухом, который никогда не поднимется до ее уровня и никогда не поймет ее. Но, когда он крутил педали, поспешая домой к незыблемому успокоению в лице обеда в студенческой столовой и долгого одинокого вечера среди стеллажей библиотеки колледжа наедине со статьей о георгианских памфлетистах, его бросало то в жар, то в холод между счастьем от того, что она доверилась ему и даже пообещала, пусть и не безоговорочно, свою дружбу, и волнением при мысли о том, что ему открывается доступ в мир, ранее закрытый для него.

Эта эйфория длилась всю неделю. Он усердно работал, написал деду длинное успокаивающее письмо, и Смоллетт самым чудесным образом снова показался ему смешным. Неделя, казалось, просто пролетела, и к вечеру, когда должна была состояться следующая лекция, он был полон решимости произвести на нее впечатление человека, менее незрелого, чем она о нем думала. Для начала он почитал о Пьеро делла Франческа и отыскал для нее подержанные издания первых двух томов Данте в переводе Дороти Сейерс. Ему доводилось встречать беженцев из религий жестких и бескомпромиссных, и он решил, что брошенные мимоходом упоминания их религиозных расхождений и ее несколько излишне драматизированное ощущение собственного неподчинения нравственным нормам, делали ее идеальным слушателем для Дантовой смеси суровой религиозной мифологии и человечного повествования.