Вне сезона (сборник) - Аксенов Василий. Страница 4

– Сядь, Скачков. Не лезь к летчикам.

Но он направился к ним, высокий, коротко остриженный, в сером пиджаке с двумя разрезами. Он подошел к ним и что-то сказал, они потеснились, и он сел, положив руку на спинку капитанского стула. Неужели он начнет им сейчас рассказывать про свою графику?

Тут включился в работу радиоузел теплохода и заиграла музыка из «Оперы нищих». Я сидел и думал, что лирикам моего типа легче жить. У нас все неясно: грусть и недовольство собой, а стоит увидеть девушку или радиоузел начнет работу – и все меняется. Мы похожи на радиоприемники с плохой комнатной антенной: много разных звуков и много помех, ничего не поймешь. А стоит ли выводить антенну наружу, да еще делать ее направленной? Куда направлять ведь неизвестно, и пусть так будет, все лучше, чем психология Скачкова, с которой жить, должно быть, почти невозможно.

– Дайте счет, Зина.

Она вынула из кармана блокнот и стала считать. Она стояла совсем близко, точеное, как шахматная фигура, существо в черной юбке и нейлоновой кофточке, и считала:

– Солянка два раза, бифштекс два раза…

– Сколько же вам все-таки лет? – спросил я.

– Двадцать, – сказала она тихо. – Я из Павловска.

Ей-богу, она чуть не плакала. В ней, должно быть, в эту минуту звонили все ее тихие колокольчики и пустые фужеры…

– Вечером погуляем по палубе? – осторожно спросил я.

Она кивнула и отошла.

В эту минуту с грохотом отлетели стулья, и я увидел, как вскочили капитан и Скачков. Капитан взял Скачкова за лацкан пиджака.

– Что-о? – гремел он. – Пятки вместе, носки врозь? Это мы-то? Ать-два?

– Осторожно, – сказал Скачков, освобождаясь, – владею приемами бокса и самбо.

Вскочили старлей и техник-лейтенант.

– А по по не по? – улыбаясь сказал старлей, поворачивая Скачкова за плечо.

Это означало: «А по портрету не получишь?»

Я подбежал и стал оттирать Скачкова от летчиков.

– Товарищи, вы же видите, он пьян.

– Сопляки и дерьмо! – гремел капитан. – И ты дерьмо, хоть и демобилизованный! – крикнул он мне в лицо.

– Почему демобилизованный? – обалдел я и понял: зеленая рубашка.

– Выбирайте выражения, штабс-капитан, – тихо процедил Скачков.

– Выйдем отсюда, – сказал капитан, и летчики зашагали к выходу на палубу.

Я понял, что нам сегодня вломят по первое число. Выходить не хотелось, но надо было идти. Мужской закон: раз тебе говорят «выйдем отсюда», значит, надо идти.

На палубе мы снова сгрудились в кучу и взяли друг друга за одежду.

– Ты знаешь, сколько раз я катапультировал? – сказал капитан, приближая ко мне свое лицо с холодными и затуманенными зрачками. – А Мишка, а Толька? Знаешь, сколько раз мы катапультировали? Это тебе ать-два?

Палуба покачивалась у нас под ногами сильнее, чем это было на самом деле.

– А ты думаешь, я не катапультировал? – с отчаянной решимостью крикнул я. – Почему ты решил, что я ни разу не катапультировал?

Капитан был озадачен.

– Иди ты, – сказал он.

– А ты думаешь, он не катапультировал? – осмелев, крикнул я, резко кивнув на Скачкова.

– Так вы, ребята, летчики? – Капитан сдвинул фуражку на глаза.

– Я так и думал, что этот друг катапультировал, – сказал старлей, кивая на меня, и повернулся к Сачкову: – И ты, значит, тоже?

Он облегченно засмеялся. Он, видно, не любил драться.

– Естественно, – сказал Скачков, – катапультирование – мое обычное состояние.

– Значит, знаете, что это за штука, – улыбнулся капитан, – а я уж думал: сейчас как дам наотмашь. Ну, давайте будем друзьями.

Мы пожали руки и разошлись. Я отвел Скачкова в каюту, и там он рухнул на диван.

Я вышел на палубу. Летчики стояли на корме, разламывая булку и бросали куски мартынам. Птицы пикировали и хватали куски на лету. Я поднялся на верхнюю палубу, где капитанский мостик, и сел там, притулившись к вентиляционной трубе. Я старался не смотреть на берега, и надо мной было только огромное небо. На нем не хватало лишь белой полосы от реактивного самолета. Сколько раз я видел эти бесконечные хвосты, ползущие за еле заметной и изредка вспыхивающей на солнце точкой. На немыслимой высоте на сверхразумной скорости проходили военные машины. Трудно было представить, что там люди, а они там были. Парни в длинных трусах, ультрасовременные люди крестьянского происхождения.

Весь свист и рев раздираемого пространства обрушился на меня. Человек мечтал когда-то уподобиться птице, а превратился в реактивный снаряд. Смертельная опасность, собранная в каждый километр, а километр – это только подумать о маме. Прекрасен пущенный в небо серебристый снаряд и человек, находящийся в нем. Человек взял в руки машину и перенял ее смелость, ибо что же тогда такое катапультирование, как не общая смелость человека и машины? Катапультирование ради спасения себя, как ценного авиакадра, и ради эксперимента, а то и просто «отработка техники катапультирования»??? Это та же смелость, что смелость сопла, изрыгающего огонь, и смелость несущих плоскостей. И ни минуты на мысль, и ни секунды на трусость. Нажимайте то, что надо нажимать, проигрыш или выигрыш – это будет видно внизу. Смелость, естественная, как дыхание, потому что там, на большой высоте, не быть смелым – это все равно что прекратить дышать.

А на земле другие законы, думал я. Например, когда ты стоишь перед человеком, которому хочется плюнуть в лицо. Ты знаешь, что он заслужил добрый плевок в переносицу, и все в тебе дрожит от желания плюнуть в лицо. Конечно, это риск, но риск-то дерьмовый по сравнению с катапультированием на большой высоте. И ты понимаешь это, но… можно плюнуть, а можно и не плюнуть…

Это как прыжок с парашютной вышки. Можно прыгнуть, а можно в последний момент сказать, чтобы тебя отвязали. И стушеваться, тихо спуститься по лестнице. Внизу этого могут даже не заметить, потому что толчея, а вокруг и других аттракционов полно.

Я учился в школе и окончил ее. Учился в институте и его окончил. Сейчас вот работаю. Прочел много книг. Занимался спортом. Написал несколько картин, а сейчас пробую свои силы в литературе. У меня есть умные друзья, достойные подражания, и девушки, с которыми приятно проводить время. Но почему вдруг сейчас мне стало горько оттого, что я никогда не набирал высоты, на которой перестают действовать земные законы? Никогда мой пульс не превышал ста ударов в минуту (даже после баскетбольного матча), и формула крови всегда была в покойном и прекрасном состоянии. Никогда я не терял сознания. Никогда катапульта не выстреливала мной в разреженную жгучую атмосферу.

Я спустился с верхней палубы в тот час, когда зажглись первые звезды и радиоузел начал свою работу опять с «Оперы нищих». За дальним лесом было светло, как возле витрины универмага, – там была луна. Крытая палуба была освещена слабо. Я вспомнил о Зине и, разыскивая ее, пошел к корме.

Я увидел ее, только когда сделал почти полный круг. Она стояла с техником-лейтенантом. Они облокотились на перила и смотрели в воду.

– Вы сами откуда? – спрашивал лейтенант.

– Откуда я, там меня нету, – хрипловато засмеялась Зина.

– А я из Череповца, – ласково сказал лейтенант.

Я прошел мимо и быстро пошел по другому борту снова к корме. Луна уже поднялась над верхушками деревьев. Когда я снова поравнялся с Зиной, на ее плечи был наброшен лейтенантский сюртук с серебряными погонами.

– И вы тоже, значит, катапультировали? – совсем по-девчачьи спросила Зина. Ярко блеснул ее правый глаз.

– Нет, – сказал лейтенант печально, – я не катапультировал. Я техник. А без нас, знаете, ни одна машина не полетит…

Теплоход выходил в озеро, а луна набирала высоту. Я постоял немного на корме наедине с луной и с флагом Северо-Западного речного пароходства. Потом снова пошел к носу.

– А я из Павловска, – тихо сказала Зина лейтенанту и склонила голову. Она не видела, что выделывал лейтенант своей левой рукой. Его рука витала над ее спиной, не решаясь опуститься. Когда она опустилась, я ушел.