Твои не родные. ДНК (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena". Страница 2

Со временем я научилась справляться. Даже умудрялась на двух работах работать. Разносила газеты с Машей в перевязи и мыла офисы тоже с ней вместе по вечерам. Если б еще мамочка моя жива была, но к тому моменту прошел почти год с ее смерти. Нет возраста для сиротства. Оказывается, себя чувствуешь сиротой и в девятнадцать, и потом в двадцать пять, и до конца жизни, наверное. Когда не к кому прийти и голову на груди спрятать, или склонить на колени, чтоб просто рыдать навзрыд, орать от переполняющего безумия. А тебя просто по голове гладили и тихо шептали:

«Ничего, доченька, все хорошо будет, вот увидишь. Ты справишься, ты же у меня сильная. Видишь, у тебя теперь у самой дочка есть».

Я ее голос у себя в голове слышала, когда раскачивалась с малышкой из стороны в сторону, не видя ничего перед собой из-за слез. Выла и думала, как он там живет… без меня с девками своими, с сукой этой мамочкой его, которая меня возненавидела с первого же дня, как он привел меня к себе домой.

Живет и не вспоминает о нас… И лучше бы не вспоминал. Только я в совпадения никогда не верила. Спустя пять лет этот человек вдруг появляется в моем городе и покупает тот комбинат, на котором я работаю, и оформляет под снос тот дом, в котором я живу. И я с ужасом понимаю, что приватизировать я квартиру так не успела, у меня после маминой смерти не хватило нужных документов и денег. Полина Алексеевна из ЖЭКа обещала помочь, но она на днях в Германию с сыном уехала и даже не позвонила мне. Сколько времени пройдет, прежде чем нас выставят на улицу. В нашем захолустье никто не претендовал на квартиру, все люди уезжали в соседний очень крупный город, поэтому я не тряслась за свои четыре угла… пока сейчас вдруг не поняла, что я останусь на улице. Никто мне уже не даст приватизировать жилье, если дом собрались сносить.

Домой я ехала как в каком-то тумане, меня даже слегка пошатывало, и перед глазами лицо его мужественное с грубым подбородком, гладко выбритые широкие скулы и спрятанная в чувственных губах ухмылка. От ненависти заболели кости и сводило скулы. Мне хотелось найти где-то пистолет и застрелить его, или заколоть ножом. Приехать в ту студию или под здание мэрии и убить его. Я ведь специально годами себе не позволяла думать о нем, слышать и видеть. Знала, что не отпустило, знала, что стоит голос услышать, и боль обязательно вернется.

На экране за него говорила какая-то его шестерка, а он пару раз посмотрел на дорогие часы и затем снова в камеру своим коронным взглядом, не моргая прямо в душу. И я этот взгляд на повторе вижу снова и снова, как и голос репортера, которая задавала ему вопросы и кокетливо улыбалась. Вспомнила, как он в очередной раз вскинул руку и на безымянном пальце блеснуло кольцо, а меня как бритвой по сердцу, несколько раз и инстинктивно тронуть свой безымянный… когда-то там тоже было колечко. Подаренное моим бывшим мужем Егором Шумаковым. Он содрал его с моего пальца и вышвырнул в окно… спустя несколько месяцев я ползала под теми окнами, чтобы найти и продать, у меня еще не было работы, пропало молоко, я тогда думала, что Маша ослабла от голода и поэтому не кричит, а соседи стучали мне в стены.

Приехала домой, поднялась на пятый этаж, отыскивая ключи в сумочке, но дверь оказалась приоткрытой. Я зашла и остановилась на пороге – по квартире рыскали какие-то люди. Мужчина и женщина. Он осматривался по сторонам, а она что-то писала в толстую тетрадь. Соседка, которая с Машей оставалась, тут же бросилась ко мне.

– Это из управления. Уже занялись выселениями вплотную. Твари.

А меня от злости трясти начинает, я бросилась к ним и закричала:

– Вон пошли отсюда! Вооон! Это моя квартира! Не смейте сюда заходить! Мояяяя!

– Вы чего разорались тут?! Квартира не ваша, у нас все документы имеются.

– Вон! Вон отсюда! Убирайтесь. Ничего вашего здесь нет! Ничего нет!

Я толкнула его в грудь, и худой мужичек с оспинами на щеках попятился назад.

– Пойдемте, Нина Андреевна. Чокнутая какая-то. С полицией в следующий раз придем.

Когда за ними захлопнулась дверь, я бросилась к шкафу, распахнула его и схватила в охапку Машу, сильно прижала к себе, когда она обвила меня руками и ногами. Она очень боялась чужих. В силу своего недостатка внезапное появление кого-то, кого она не знала, очень сильно ее нервировало.

– Не их это все. Наше. Никто нас отсюда не выгонит.

А у самой слезы по щекам текут, и болью все тело скручивает, потому что знаю – отберут. Вопрос времени – когда. Но в любом случае очень скоро. И я понятия не имею, куда мне идти с ребенком.

– Анечка, ты не расстраивайся так. У нас поживешь сколько надо. Места всем хватит. Мама только об этом и говорит весь день. Они с тетей Людой сколько лет дружили.

Я киваю и Машу глажу там, где пробор между косичками, это ее всегда успокаивает. А кормить они нас тоже на свои деньги будут? А к врачу мне как ехать? Что ж оно так вместе все.

– Ладно. Я пойду маме ужин нагрею. Ты заходи, если что, хорошо?

– Да, Машутку уложу и зайду. Иди-иди. Спасибо тебе.

– Все плохо там, да?

Я опять кивнула и с трудом сдержалась, чтоб не разрыдаться. При Маше не хотелось, она всегда вместе со мной плачет. На кухню ее понесла, сумку поставила, сотовый достала, а там смска от Валеры:

«Я сегодня с Шумаковым разговаривал. Рассказал о твоей ситуации. Позвони ему – вот номер. Он сказал, что найдет для тебя пару минут».

От ярости я швырнула телефон на стол и шумно выдохнула, потом посадила дочь на стул и жестами спросила:

«Хочешь, я кашу манную сварю?»

Улыбается, впереди одного зуба нет, волосы из косичек выбились, и я не могу не улыбнуться в ответ.

«А сгущенка есть?»

«Есть»

«Тогда давай свою манную кашу и сгущенку с печеньем»

ГЛАВА 2

Я не могла рассказывать ей сказки, но я могла прикасаться к ней и бесконечно долго прятать за ушко пряди ее волос, пока она не уснет. Моя мама делала точно так же, когда я была маленькая. Придвигала стул к моей кровати и по волосинке перебирала мои волосы у уха, пока я не усну.

Это не значит, что Маша не знает сказок. Она совершенно нормальная и умненькая девочка. Она уже знает алфавит, ей пришлось его учить раньше, чем обычным детям, потому что мы с ней вместе учили язык жестов. Я – онлайн, потом показывала ей, и она запоминала. Компьютер первым делом взяла в рассрочку, когда Валера устроил меня на комбинат. В соседний город ездила в спецучреждение для глухонемых. Психолог помогла мне и рассказала, как вести себя с Машей. Я была настолько занята работой и поиском способов выжить, что я очень долго не замечала, что с моим ребенком что-то не так, и что плачет она тише, и что ее не будит перфоратор за стенкой, и что на улице она спит безмятежным сном под гул и шум общественного транспорта. Меня некому было учить, некому рассказывать и подсказывать. Ни друзей, ни мамы, ни родственников. Так вышло. Отца я своего не знала, а мама честно сказала, что забеременела, потому что очень хотела ребенка, а с мужчинами у нее не сложилось. Она сама детдомовская, не привыкла ни готовить, ни убирать, ни мужчин привлекать. Родила меня почти в сорок. Всю жизнь сама то по общежитиям, то в коммуналке. Когда я появилась, ей выдали вот эту вот однушку. У нее была я, у меня она, и нам никто не был нужен. Замуж она так и не вышла, не хотела, чтоб у меня был отчим. Когда мама умерла, я поняла, что никто и никогда меня не будет так любить, как она любила, и мой мир уже не станет прежним. У меня была только Маша, как у моей мамы я.

Я собиралась горы свернуть, но сделать ее счастливой, насколько могла. И поначалу это счастье заключалось в том, чтобы мне было чем ее кормить, во что одеть и куда уложить спать.

Когда ОН выставил меня за дверь, то швырнул мне денег в конверте на дорогу. Я швырнула их ему обратно. Дура. Любой бы сказал, что я дура. Потом в ломбард пошла и заложила сережки, которые мама на выпускной подарила. За эти деньги мы и доехали домой. В нашу с мамой квартиру, где все потом напоминало о ней: каждая вещь, каждый цветок на старых обоях и даже запах въелся в стены.