Большое кино - Гаррисон Зоя. Страница 33

— О! — Либерти в этот миг захотелось остаться наедине с воспоминаниями. Они нахлынули горячим потоком, и она потонула в мелочах. Оказалось, она помнит, какое на ней было в тот день платье — лавандовое, с зеленым кантом, и как она собирала заколки, и как упиралась босыми ступнями в его диван…

Он спустил с нее трусики, и по всему ее телу побежали мурашки. От его бесстыдных ласк у нее дрожали колени. Тогда он посадил ее на стол, широко развел ей ноги и в дополнение к пальцам пустил в ход язык. Она испытала один оргазм, второй, третий… Каждый последующий был продолжительнее предыдущего. Ради этого она и жила на свете…

— Земля вызывает Либби, прием! — Эбен звякнул стаканом о ее стакан. — Что за мысли переполняют сейчас твою рыжую головку? Поведай старине Эбену все, все.

Либерти вздрогнула: знакомый голос вернул ее к действительности.

— Я как раз думала о том, как подло ты со мной обошелся, старина Эбен..

— Чего же ты хочешь? — Он беспомощно развел руками. — Мне было всего двадцать девять лет!

— Вот именно. В таком почтенном возрасте — и такая подлость! — В те времена он казался ей до неприличия взрослым. — Все относительно. Эбен, — мне-то было всего девятнадцать! Я тогда не представляла, что такое измена.

— Согласен! — Эбен поднял руки. — Я вел себя как последняя скотина. То есть, будучи членом американского конгресса, я изображал из себя джентльмена, но по душевному развитию был еще сосунком со склонностью к скотству.

— По душевному развитию ты был просто сволочью.

— Можно и так сказать.

— Нет, я не позволю тебе слишком легко отделаться! — вспылила она. — Ты знал, что для меня был единственным мужчиной на свете. — Почувствовав в глазах жгучие слезы, она вынула из его нагрудного кармана платок и промокнула глаза. — Дело в том, Эбен, что у меня сохранились предрассудки: по-моему, когда искренне любишь, не женишься на другой, — прошептала она.

— Ради Бога, Либби!.. — ответил он тоже шепотом. — Корни умерла, пускай покоится с миром. И потом, ты ведь отлично понимаешь, что ни ты, ни я ничего не добились бы, если бы я тогда махнул на все рукой и женился на тебе. Я бы не стал сенатором, а ты — процветающей журналисткой.

— Святая правда! — Либерти повозила мокрым платком по столу. — До встречи с тобой я не знала даже слова такого — «амбиции». Лишь понаблюдав, как ты заключаешь политически выгодный брак с хорошенькой Корнелией Ратерфорд, дочерью губернатора, решила: раз ради своей карьеры ты смог пожертвовать собой и мной, раз тебя пожирает слепое честолюбие, значит, я тоже стану честолюбивой!

— Решила — и стала. — Он произнес это серьезно.

— Теперь я почти понимаю тебя. Эбен. Она принесла деньги и влияние, ты — красоту и мозги. Мне другое неясно: зачем я была тебе нужна и после этого? То есть мне понятно, почему мужчине хочется иметь любовницу: видимо, Корнелия оказалась недостаточно горячей в постели. Но почему я, а не какая-нибудь умелая профессионалка? Ты ведь знал, что я для этого не гожусь, но все равно не отставал, и дальше все стало совсем плохо. Гадко!

— Успокойся, Либби! — В его голосе зазвучало участие.

Она отвернулась.

— Почему ты не оставил меня, зачем испортил воспоминания о первых годах, когда все было так хорошо, так просто?

— Просто? — удивленно переспросил Эбен.

— Да. Тогда еще не проявился твой садизм и мой мазохизм.

— Может, наоборот?

— Нет, Эбен, не надо упрощать. Мы исполняли заранее обозначенные роли. Кто таскал меня по всей Европе, селил в пансионах и использовал, когда твоя нездоровая жена отдыхала? Если ты не считаешь это садизмом, значит, ты не просто жесток, но еще и непроходимо глуп.

— Постой, Либби! Зачем превращать учтивую беседу в размахивание грязным бельем?

Она снова закурила, и он поморщился от дыма.

— Что-то не припомню, чтобы мне пришлось выворачивать тебе руки, заманивая с собой в Европу. Ты могла бы отказаться.

Надо было ударить меня по лицу, настоять на отмене поездки, чтобы не расставаться со мной на две недели. Но ты ведь этого не сделала, Либби. Помнишь, как ты тогда поступила? — Он приподнял ее голову за подбородок, заставляя смотреть себе в глаза.

— Да, — кротко ответила она, — помню. Забегала как дура, бросилась покупать путеводители и одежду в дорогу. Даже тебе купила две рубашки. Боже, ведь не только рубашки: еще я купила тебе халат, чтобы ты надевал его, когда будешь со мной…

Я повезла его в своем багаже!

— Тот халат мне нравился… Мы неплохо провели время в Европе, что правда, то правда. Помнишь Флоренцию? Корни прихворнула, и мы были вместе половину дня и весь вечер. Я заехал за тобой в маленьком «фиате», и мы поехали на холмы…

— Холмы Фиезоле!.. — мечтательно произнесла Либерти.

— Солнце освещало стволы деревьев — прямо как на картинах Леонардо! Меня даже слеза прошибла! Ты тоже плакала — помнишь? Сидим в машине, а у обоих по щекам текут слезы. Потом мы остановились у таверны и утешились кофе и самбуком…

— И хозяйка настояла, чтобы в рюмке было три кофейных зернышка, а не два, потому что два — не к добру.

— Я дал тебе съесть мои зерна…

— Нет, ты предложил меняться: ты мне — зерна, я тебе — печенье.

— А ты вдруг перестала смеяться и сказала: «Хорошо бы сейчас кто-нибудь выскочил из кустов и нашпиговал меня пулями!» Ты хотела умереть счастливой.

— Так я чувствовала тогда. Надо Же было ляпнуть такую глупость!

— А мне эти слова показались прекрасными.

Либерти грустно покачала головой:

— Ты был для меня самым красивым, самым волшебным мужчиной на свете!

Она вспоминала комнаты в пансионах, высокие потолки, проникающий сквозь жалюзи солнечный свет, рисующий полоски на его голой груди.

— Ты уходил, а я оставалась и мечтала, чтобы перед моими глазами никогда не было ничего, кроме твоего лица.

Она не хотела говорить такие вещи вслух, но, сделав это, не жалела о сказанном.

— Случалось, ты не приходил — то коктейль с Корнелией у посла, то Корнелии нездоровится и тебе надо быть с ней рядом… В такие вечера меня охватывала паника, потому что я не могла вспомнить твое лицо. Вообще не помнила, как ты выглядишь. Ты переставал быть моим. Постепенно я поняла, что ты никогда и не был моим.

— Пожалуйста, Либби, не надо.

Ее взгляд посуровел.

— Чего ты от меня ждал? Думал, я всегда буду под рукой?

Твоя Клод подходила тебе куда больше, да и на фотографиях я выгляжу совсем не так шикарно, как она.

— Перестань! — взмолился Пирс. — Я не вынесу, если ты будешь продолжать в том же духе.

— И не надо, — отозвалась она почти беспечно и, посмотрев на часы, встала. — Я даю тебе шанс отдохнуть от меня.

Он вздохнул и протянул ей руку.

— Я думал, мы сможем найти общий язык, но теперь вижу, что ошибался.

И тут словно что-то перевернулось в ней.

— Ладно, сенатор, вытаскивайте, свой блокнот. Я не буду повторять дважды. — Либерти глубоко вздохнула и закрыла глаза. — Вчера я была в кабинете Ренсома, когда туда вошел Раш Александер. Они заговорили на странном, придуманном ими языке, думая, что я, дурочка, ничего не пойму. — И она дословно передала все, что услышала про Оперное общество Потомака и Каса-Верде. — Честно говоря, сначала я и вправду не поняла, кто такой Эбенезер, зато поняла теперь. Эбенезер — это ты.

Успеха в уроках пения!

Она снова собралась уйти — теперь уже окончательно, — но вспомнила про Алварро:

— Главный финансист Ренсома лежит в больнице «Маунт-Синай». Я ехала с ним в лифте, когда у него случился сердечный приступ. Если он выживет, то сможет порассказать много интересного.

Он поднял на нее глаза:

— Как мне тебя отблагодарить. Либерти?

— Это ни к чему. Пирс. Я никогда и ни в чем не могла тебе отказать.

Она ушла не оглянувшись. Хотя в слезах, катившихся по ее щекам, наполовину было повинно пиво, она все равно не хотела, чтобы он видел, как она плачет.

Глава 8

Полицейские из 86-го участка оказались рьяными поклонниками Кит Рейсом. Если бы она своими глазами не увидела у них на стене собственную фотографию рядом с фотографиями Морган Фэрчайлд и Линды Эванс, то ни за что бы в это не поверила. Ее отказ подать в суд на женщину, угрожавшую ее убить, сильно расстроил бравых стражей порядка.