Пять причин улыбнуться - Градова Ирина. Страница 39

— Не знаю, Семен Арсеньевич…

— Под картошечку…

— Может, немного, чтоб успокоиться… — неуверенно соглашается мама.

Первую рюмку выпивают под традиционный дедушкин тост и Олькино фырканье. Дед всегда благодарит хозяина дома, при этом имея в виду совсем не человека, а домового. Дед мой очень уважает всякие суеверия и частенько спорит с Олькой, закоренелой неверующей Фомой. Вторую — под бабушкино «чтоб здоровы были». Ну а после третьей — маминого «за то, чтобы мы понимали и нас понимали», — обильно закушенной картошечкой и салатиком, за столом наконец-то воцаряется более-менее благодушная атмосфера.

Даже дед с бабулей не устраивают перебранок, а Олька не шипит на меня по поводу того, что некрасиво класть локти на стол и чавкать во время еды. Она, как обычно, пытается доказать деду, что все его россказни про домовых, кикимор и призраков — страшилки для первоклассников и даже Васька, то есть я, их не испугается. Ну, я бы на месте Ольки не был в этом так уверен, но виду не подаю…

— Молодая ты еще, — спокойно возражает дед. — Многого не видела, о многом не слышала… Ты вот думаешь, что если чего-то не видела, значит, этого в природе нет. А природа-то у нас загадочная, Оленька, она так просто тайн своих никому не открывает. Приоткроет свою завесу, поманит и тут же снова закроет. Не хочет она, чтобы человек о ней все знал. Природа — она как женщина. Или женщина — как природа. Вот ты, Васька, в школе физику проходишь? Всякие там радиоволны, заряженные частицы? — Я согласно киваю, вспоминая, правда, вовсе не о радиоволнах, а о майских жуках, которых выпустил в кабинете физики. — А ты, Оленька, когда-нибудь радиоволны видела? Ну, своими глазами? — Оля сердито мотает головой, понимая, куда клонит дед. — Но ты же не станешь отрицать, что они есть? Хоть ты их и не видела…

— Нет, но…

— То-то и оно, что не станешь. А вот чудеса почему-то отрицаешь. Это, дескать, ненаучно…. А кто знает, что ненаучно, а что научно? Может, вся нечисть, все суеверия — тоже наука, о которой мы пока не имеем представления. Так-то, Олечка…

— Ну да, — зловредно хихикает Олька. — А домовой твой — потомок племени мутировавших карликов… А водяной — результат скрещивания доисторической рыбы и пещерного человека…

— А почему бы и нет? — сдуру вмешиваюсь я. — Откуда ты знаешь, может, Земля вообще — инопланетянский эксперимент?

— Тебя, бестолочь, не спрашивают! — кипятится Олька. — Тоже мне писатель-фантаст нашелся! Сиди лучше, помалкивай, когда взрослые разговаривают.

— Взрослая нашлась… В тебе только и взрослого, что росту. Ума-то не прибавилось…

— Вася… — разочарованно смотрит на меня бабушка. — Ты как с сестрой разговариваешь?

Я все жду, что в нашу перепалку вмешается мама, но она сидит молча, крутит в руках стеклянную рюмку, на дне которой плещутся остатки самогонки. Кажется, кроме огранки стекла, ее ничего не интересует. Но я-то чувствую, что это не так…

— Заткнись… — раздраженно шипит Олька. — И чего ты лезешь спорить? Тебе ж все фиолетово…

— Бордово, — передразниваю я, предвкушая, как взорвется Олька.

Но разораться на меня Олька не успевает, потому что в нашу ссору вмешивается дед:

— Ну хватит. За столом ругаться — не дело. А ты, Оленька, учись с братом конструктивно дискутировать. «Заткнись» — не аргумент.

— И ты, Васенька, сестре не груби, — грозит мне пальцем бабушка. — Она все-таки старшая…

Я хочу возразить, что старше — не значит, умнее, но дед меня опережает:

— Кстати, насчет всяких там домовых и водяных… Вы небось и не знаете, почему наша деревня так называется…

— Ворожейка?

— Ворожейка. И почему дом наш на отшибе стоит, тоже не знаете? — Дождавшись нашего притихшего «нет», дедушка продолжает: — А вот, между прочим, название-то это ей дали не просто так. И дом наш не простой. Тут целая история…

По Олькиным глазам читаю, что сейчас она назовет деда «выдумщиком» и сказке конец. Поэтому я опережаю Ольку и с мольбой в глазах и в голосе прошу:

— Деда Сема, расскажи…

ВОРОЖЕЙКА

Когда-то давным-давно приехала в здешние края одна семья: мать, дочь и внучка. Мать была совсем старая бабка, еле ноги волочила, дочери шел третий десяток, а внучка — совсем крошечная девочка, младенец еще. Поселились они в старом доме, что на отшибе стоял, — в этом доме никто до них и жить-то не хотел…

Откуда семья взялась, как жила, кто отец младенца, — того никто не знал. Только ходили среди деревенских страшные слухи, что ровно в полночь старая бабка оборачивается черной кошкой и бродит по деревне, наводя порчу на местных жителей. И впрямь выходило: то скот поляжет, то дитя у кого захворает, а то и вовсе кого-нибудь в лесу деревом завалит… Да и выглядела старуха как заправская ведьма: уши остренькие, торчком, патлы черные, горб, как целая гора, а зуб один передний длиннее всех прочих да такой кривой, что на соседний заходит. А как посмотрит на кого, так холодок по коже. Глаза ажно желтые, взгляд — жуткий, нечеловеческий…

Допекать семью боялись. Что как обе ведьмы всю деревню истребят? Вскоре средненькая, то есть дочка, захворала: бледнела и чахла день ото дня все сильнее, как будто каждую ночь кровь из нее выпивали. Деревенские крестились, на ее страдания глядючи, думали, что старуха из родной дочери жизненные силы забирает…

Прошел месяц, прошел другой, пошел третий, и дочка померла, оставив маленькую девочку на руках у своей матери. В деревне вроде бы и поспокойней стало: и скот болеть перестал, и люди все здоровенькие. Ведьму старую не видно и не слышно, только девочка ее по двору да по лесу бегает, и присмотреть за ней некому.

Шли годы, девочка росла и превратилась в девушку, да такую красивую, что любо-дорого посмотреть. Волосы как пшеничное поле, глаза как небо ясным днем, губы как ягода земляники. Да и ласковая, всем на удивление, дружелюбная. Если кому какая помощь нужна, всегда поможет, никогда не откажет. Поначалу деревенские ее стереглись: мало ли чего от ведьмовского отродья ждать? А потом привыкли, даже в гости звать стали, да только она отказывалась. Имени ее никто не знал, да она и не сказывала, так что прозвали ее Ворожейкой, из-за бабкиного ведьмовства.

Бабка ее, та, что несколько лет из дому носа не казала, вскоре совсем зачахла и померла: то ли от старости, то ли от болезни какой, никто не знает. Только как отдала она богу душу, начали в деревне твориться всяческие чудеса.

Неподалеку от ведьмовского дома стояла изба деда Никифора. Он девчонки ведьмовской никогда не чурался: то ей хлебушка даст с молоком, то сказку расскажет, то по головке погладит. Добросердечный старик понимал, что маленькое дитя за грехи родных неответственно. Только родни никакой у деда Никифора не было, и беден он был как церковная мышь. Дочка его давным-давно в город уехала, на раздобытки, и ни слуху ни духу от нее не было.

И тут вдруг, ни с того ни с сего, возвращается Никифорова дочка. Да не одна: с мужем и внуками. Разодетая, как королевишна какая, вся в перстнях и бусах нарядных. Дед Никифор дочь-то сразу не признал, а как признал, так и сел на пороге. Аж разрыдался бедолага от негаданного счастья. А дочка с тем приехала, чтобы отца своего в город забрать.

Уезжая, об одном кручинился дед Никифор: что соседка его, Ворожейка, совсем одна остается…

Проводили деда Никифора, три дня всей деревней гуляли. А как уехал дед, так чудеса и продолжились.

Жила в деревне старая знахарка, Дементьевна. Собирала знахарка травы, отвары целебные готовила и всю деревню лечила. Дементьевна баба была хорошая, жила скромно, о себе не говорила, но и чужих сплетен не разносила. Одна только беда была у Дементьевны: еще в детстве обожгла она себе лицо, когда тушила огонь в отцовском доме. Так всю жизнь, горемыка, и прожила с ожогом — замуж-то ее никто и не взял, детей не народилось. Хоть на старости мечтала Дементьевна с божеским лицом походить, в зеркало без слез поглядеть. И сбылась вдруг ее мечта. Как-то утром просыпается Дементьевна, а от ожога — и следа не осталось. Личико гладкое, как у ребенка. Старая аж в пляс пустилась на радостях, а потом всю деревню обошла, о чуде рассказать.