Кларенс - Гарт Фрэнсис Брет. Страница 33

Теперь, когда я сообщила вам это ужасное известие, мне хотелось бы сказать и нечто другое. Не знаю, интересно ли вам это узнать. Но однажды вы великодушно считали, что я оказала вам услугу, когда отнесла письмо вашему командиру. Я лучше всех знаю вашу искреннюю верность долгу, ради которой вы приняли мою ничтожную помощь, но другие, как я слыхала, не оценили ее. Не согласитесь ли вы испытать меня еще раз? Ко мне здесь благоволят, и, может быть, мне удалось бы доказать вашим начальникам, как верны вы были долгу, даже если вы не очень верите своему другу, Матильде Фолкнер».

Он долго сидел неподвижный, с письмом в руке. Потом встал, велел подать коня и умчался.

Разыскать кладбище у перекрестка Трех Сосен было нетрудно. Оно было расположено на косогоре, поросшем соснами и кипарисами, и густо усеяно белыми крестами, издали похожими на цветы. Еще легче было найти среди старых, поросших мхом плит новый мраморный обелиск с простой надписью: «Элис Бенем, мученица». Рядом были могилы нескольких солдат-конфедератов с еще более свежими и простыми деревянными надгробиями, на которых были вырезаны только инициалы.

Брант опустился на колени у могилы. Его поразило, что основание мраморного обелиска запачкано пыльцой от роковых цветов, которые были возложены на могильный холмик; опавшие лепестки, темные и сырые, уже сгнили.

Он не заметил, сколько времени провел у могилы. А потом его, как это уже было однажды, призвал звук одинокой лагерной трубы, и он ушел, как и тогда, навстречу разлуке, на этот раз вечной.

Следующий месяц прошел в обучении новобранцев и стараниях влить в порученный ему маленький лагерь тот дух бодрости, который, казалось, навсегда покинул его самого. Время от времени в окруженный холмами лагерь, расположенный вблизи от великой битвы, приходили сообщения о жестоких боях и о дорогостоящих победах его старого дивизионного командира. Из Вашингтона пришел приказ ускорить боевую подготовку рекрутов, и у Бранта появилась слабая надежда снова попасть на поле боя. Но вслед за тем он получил предписание вернуться в столицу.

Он приехал, не питая ни надежд, ни опасений, душа его онемела от последнего испытания; ему казалось, что кто-то зло насмеялся над жертвой, которую он принес ради жены. Теперь больше не нужно было заботиться о ее безопасности, но он считал своим долгом хранить ее тайну, оберегая ее доброе имя, хотя раскрытие этой тайны помогло бы ему оправдаться.

Поэтому он не решался сообщить даже Сюзи о смерти своей жены, опасаясь, как бы та в своем легкомыслии и беспечности не поспешила использовать это известие в его интересах.

Его последнее назначение было удачным предлогом побудить Сюзи отказаться от попыток помогать ему. Он даже избегал дом Бумпойнтеров, считая это своим долгом по отношению к памяти покойной жены. Зато он не видел ничего предосудительного в том, что иногда доходил в своих одиноких прогулках до здания некоего иностранного посольства или загорался надеждой, завидев на проспекте экипаж с посольскими ливреями. В его сердце под влиянием письма миссис Фолкнер зародилась жажда сочувствия.

Тем временем он явился, как положено, в военное министерство за распоряжениями, впрочем, не слишком надеясь на эту формальность. К его удивлению, на следующий же день начальник отдела сообщил ему, что его прошение находится у президента.

— Я, кажется, не подавал прошения, — заметил Брант с некоторым высокомерием.

Начальник отдела взглянул на него с недоумением. Этот спокойный, терпеливый, сдержанный человек уже не первый раз ставил его в тупик.

— Может быть, правильнее сказать не «прошение», а «дело», генерал, — ответил он сухо. — Но личное вмешательство главы исполнительной власти страны представляется мне желательным при любых обстоятельствах.

— Я считаю, что, явившись сюда с докладом, я только выполнял приказ министерства, — сказал Брант спокойнее, но столь же твердо, — и полагаю, что не к лицу солдату оспаривать приказания. А «прошение» или «дело» имеет именно такой смысл.

Раньше ему и в голову не приходило так вести себя, но разочарования последнего месяца вместе с этим первым официальным признанием его опалы вновь пробудили в нем врожденное безрассудное, полупрезрительное упорство.

Начальник улыбнулся.

— Очевидно, вы ждете решения президента, — сказал он сухо.

— Я жду распоряжений от министерства, — спокойно возразил Брант, — а исходят ли они от президента как верховного главнокомандующего — это не входит в мою компетенцию.

В состоянии какого-то ожесточенного безразличия, которое сменило прежнюю нерешительность, он вернулся в гостиницу. Ему казалось, что в его жизни настал кризис, когда он не может больше действовать по своему усмотрению и должен выжидать, ни о чем не тревожась, ни на что не надеясь. Со спокойным любопытством прочел он на следующее утро записку от личного секретаря президента, где сообщалось, что президент примет его в первой половине дня.

Через несколько часов его провели через приемную Белого дома в более уединенную часть резиденции. Курьер остановился перед скромной дверью и постучал. Дверь открыл высокий человек. Это был сам президент. Он протянул свою длинную руку Бранту, в нерешительности стоявшему на пороге, и повел его в комнату. В ней было только одно окно с изящными занавесками, на полу — красивый, в медальонах ковер, составлявший контраст с необычной простотой мебели. Квадратный, без украшений стол, на нем бювар и несколько больших листов бумаги, мусорная корзина и четыре обыкновенных кресла составляли обстановку такую же простую, как высокий, худощавый, в черном сюртуке хозяин Белого дома. Выпустив руку генерала, чтобы закрыть дверь в смежную комнату, президент пододвинул ему кресло и сам с усталым видом опустился в кресло у стола. Впрочем, только на минуту. Его длинное неуклюжее тело, казалось, с трудом приспособлялось к креслу: узкие приподнятые плечи опустились, чтобы принять более удобную позу; он садился то так, то эдак, передвигая длинными ногами. Но его лицо, обращенное к Бранту, оставалось спокойным и слегка насмешливым.

— Мне сказали, что, если я хочу с вами повидаться, за вами надо послать, — начал он с улыбкой.

Уже смягчившись и снова подпав под обаяние этого необыкновенного человека, Брант начал довольно сбивчиво объяснять, в чем дело.

Но президент ласково перебил его:

— Вы меня не поняли. Впервые я столкнулся с полноправным американским гражданином, законную жалобу которого приходится тащить из него, как гнилой зуб. Но вы уже были здесь. Кажется, я припоминаю ваше лицо.

Брант сразу почувствовал себя свободнее. Он сознался, что дважды искал аудиенции, но…

— Вы увильнули от зубного врача. Это было неправильно.

Брант сделал жест, точно хотел возразить, но президент продолжал:

— Понимаю. Вы боялись, что больно будет не вам, а кому-то другому. По-моему, это тоже неправильно. В этом мире каждому приходится страдать, даже нашим врагам. Так вот, генерал Брант, я заглянул в ваше дело. — Он взял со стола лист бумаги с двумя-тремя пометками карандашом. — Мне кажется, положение вещей таково. Вы командовали на участке у «Серебристых дубов», когда министерство получило сведения, что из-за вашей небрежности или при вашем попустительстве через наши линии пробираются шпионы. Никто не пытался доказывать, что вы виновны в небрежности; в министерстве есть ваши приказы, известны ваше личное усердие и осторожность. Но, с другой стороны, было установлено, что ваша жена, с которой вы только временно расстались, — видная конфедератка; что перед войной вы и сами подозревались в сочувствии южанам и поэтому, возможно, сами обходите свои собственные приказы, которые, может быть, издаются только для отвода глаз. На основании этих сведений министерство отстранило вас от командования. В дальнейшем выяснилось, что шпионом была именно ваша жена, загримированная мулаткой; когда она была схвачена вашими же солдатами, вы способствовали ее побегу. Это было истолковано как решающее доказательство вашей… скажем прямо, измены.