Камень астерикс (Фантастика Серебряного века. Том III) - Вознесенский Александр. Страница 37

— Вам незачем приходить ко мне на квартиру, — сказал незнакомец, — я слишком далеко живу. — Он окинул пытливым взглядом Михаила Яковлевича, и невольно под этим взглядом вздрогнул пациент, потом сказал: — Вы еще в молодости получили камень и носите его в себе лет, может быть, двадцать; вы страдаете каменной болезнью!!

Задрожал Михаил Яковлевич Херес, вскочил и закричал:

— Я страдаю каменной болезнью? В каком смысле вы хотите сказать? Да, вы ужасно похожи, если вы требуете от меня тот камень! — Он протянул руку ко лбу и крепко сжал его пальцами.

А незнакомец спокойно смотрел на него и ждал, что он еще скажет.

На первых порах, еще будучи Менделем Исаковичем, Херес поддерживал правильные отношения с торговым домом Бехли-Кехли и Компания и аккуратно рассчитывался с ним. Но потом счета его затянулись, а торговый дом не напоминал. Мендель, между прочим, принял христианство, женился. Заглянул он в свою записную книжку и увидел, что он продал в последнее время товара тысяч на двести, а великолепный камень, оцененный в сто тысяч, оставался в залоге, и он не решался потребовать ого обратно; и обстоятельства изменились — не хотелось уже разъезжать с бриллиантовым товаром. Он махнул рукой. Но, чтобы выйти сухим из воды, он написал торговому дому, но желают ли директора его ликвидировать счет и удержать у себя драгоценный камень. Бехли-Кехли и Компания давно уже зарились на астерикс Хереса и наметили его к продаже известному своей роскошью, великолепием и военными подвигами королю Ростиславу, собиравшемуся надеть на свою голову корону Балканского императора. Такой астерикс он мог бы купить за полмиллиона. Поэтому, когда торговый дом получил предложение Хереса, он только для вида поторговался с ним, поблагодарил его и даже прислал ему несколько десятков тысяч, как «сосиетеру», выходящему из общества, за полезную долголетнюю службу.

Тот красный свет, который прежде озарял душу Хереса, когда он был Менделем, и порождал неопределенные, но гордые и яркие надежды, теперь опять вспыхнул в его душе, но уже он жег ее, как пламя, от которого было больно и концы которого кудрявились черной копотью, душившей сознание.

— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал, наконец, незнакомец. — Вы собираетесь с какими-то мыслями и не можете привести их в порядок. У вас, очевидно, были счеты с той личностью, на которую, по вашим словам, я так похож. Но поверьте, если бы даже, в самом деле, была близкая связь между мной и той личностью, я не стал бы тревожить вас ввиду вашего болезненного состояния. Предположим даже, что я имею преемственное или прямое право, допустим, — с усмешкой сказал он, — все равно, я же могу подождать. Как вы думаете? И что такое время? Пожалуй, даже нет времени. Как человека нельзя представить себе без жизни и смерти, без начала и без этого конца, — так и всякое время, заключенное между двумя моментами. Наступит ли конечный момент сегодня или завтра, или через несколько лет, — безразлично. Я так говорю потому, что я, между прочим, доктор здравого смысла, как я уже вам заявил.

— Но вы так определенно сказали, что у меня каменная болезнь!

— Ну, чего же смущаться. Поезжайте в Египет, если думаете, что поможет египетский климат. Но почему вас так тянет в этот ад? Как я понимаю, вам сделается хуже, ваше единственное спасение в операции. Вам вскроют брюшную область и ту полость, в которой лежит камень, и вы поблагодарите меня за совет. Нельзя так часто бледнеть и терять сознание, и нельзя жить с такой ожирелостью, как ваша. Вероятно, у вас когда-то была тонкая шее, а смотрите, какие подушки на затылке и под подбородком!

— Благодарю вас, доктор. Вы мне сказали много неприятных вещей, но правда лучше лжи. Могу я предложить вам гонорар?

— Я возьму с вас гонорар после!

— А когда именно?

— После операции, приду и возьму.

Михаил Яковлевич произнес:

— Я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Я хочу сказать то, что я сказал, руководствуясь здравым смыслом. И не стучите в дверь, в которую вам все равно войти не дано.

— У меня страшно бьется пульс, доктор.

— Да, у вас перебой, — сказал незнакомец и стал держать хереса за пульс.

Но тут Херес почувствовал слабость, темное облако застлало его глаза, и он забылся на секунду; а когда раскрыл веки, он сидел один на скамейке, незнакомца не было. Синее море высокой стеной вставало перед ним на горизонте, и на фоне темно-голубого неба выступали белые силуэты парусных судов.

Все-таки Михаил Яковлевич поехал в Египет. Он был жаден к деньгам. Египетский хлопок был гораздо нежнее туркестанского и американского, а между тем, ввиду конкуренции и колоссального урожая, он мог приобрести весь египетский хлопок, сделаться монополистом и перепродать его русским фабрикантам с большим барышом. Он мог нажить на египетском хлопке, одним словом, тысяч сто, если не четверть миллиона; он еще не знал, сколько именно. Он написал об этом тестю, имевшему свою бумажную мануфактуру, и тот подумал: «Какой у меня толковый зять!» Таким образом, поездка в Египет оплачивалась сторицей; и Херес, который, чем дальше жил, тем становился образованнее, предпочел послушаться реальных врачей, а не призрачного незнакомца, который показался ему довольно подозрительным и, может быть, даже шутником. Правда, в молодости такой же точно незнакомец поступил с ним далеко не легкомысленно, но ведь этот одесский незнакомец сам заявил себя приверженцем старой медицины, а новая наука чего-нибудь да стоит. И если врачи посылают его в Египет, то они имеют основание; и если они обещают ему полное выздоровление, то почему не верить им; и, наконец, египетский хлопок тоже очень серьезная вещь.

На корабле он долго страдал морской болезнью. Ему казалось, что какая-то длинная бесконечная резиновая лента ползет из его горла. Но едва он вступил на твердую землю, как тошнотворный кошмар его кончился. Он отправился к каирским хлопководам, устроил дело, посетил знаменитостей. Те выслушали его, исследовали и приказали лежать. Ему дорого обошлось лечение. Два месяца лежал он в богатой квартире, которая была нанята для него, и его окружала преданная прислуга с рабскими ужимками; впрочем, слуги обокрали его. Ему не стало лучше, но врачи нашли, что теперь он может вернуться в Россию.

И он вернулся. А когда приехал, то жена и тесть задали бал. Он пил много шампанского и, в ответ на речи гостей, сам сказал речь, которую все нашли красивой, но несколько непонятной. Но известно было, что Михаил Яковлевич уж давно питает пристрастие к непонятному; он часто говорит о нем, и это было его слабостью; а вообще голова его была ясная, его все уважали за деловитость и находчивость и, главное, за удачу.

Вторая жена его была уже не первой молодости, когда выходила за него; едва ли она не была старше Михаила Яковлевича. И так как она наслаждалась спокойной, праздной и беспечной жизнью, много ела сладостей, мяса, пила лимонад и ликеры и поглощала множество чашек кофе с жирными сливками, то она тоже к пятидесяти годам обложилась подушками жира и стала безобразна и неряшлива. И стала страдать внутренними болезнями. Доктора, служившие на фабрике, не выходили из дома Хереса, дежурили у постели то мужа, то жены; и от времени до времени выписывались знаменитости; или же супруги уезжали за границу на воды. То поправлялся Михаил Яковлевич, то совсем падало его здоровье; он становился раздражителен, угрюм, не спал по ночам.

И вот в эти бессонные, бесконечные ночи приходила ему на память вся его жизнь, начиная с того времени, когда он, будучи десятилетним мальчиком, определен был отцом в ученье к резчику печатей, и кончая той золотой порой, когда он стал купцом первой гильдии и из Менделя сделался Михаилом. Странное дело, когда он вспоминал о незнакомце, то не мог представить его себе в виде определенной человеческой фигуры. Ему представлялись, во тьме его скорбных бессонниц, мрачные тучи с насмешливо-ласковыми глазами, с размашисто приподнятыми у висков бровями и змеящейся, как молния, улыбкой. А камень с жемчужной звездой всегда вызывал в нем впечатление огненного света, и это болезненно разливалось в его душе. Зато черты его Ривы в нежных и определенно точных линиях и красках выступали перед ним из его прошлого. Рива смотрела на него без малейшего укора своими добрыми любящими глазами и держала на руках крохотного Аарончика, у которого был такой умный взгляд. Еще многое видел Михаил Яковлевич, и тогда он мысленно опять становился Менделем и целовал красные губы своей первой жены и обещал ей верность и соболью шубку. Он прогонял от себя милые образы, в действительности угасшие для него навсегда — приморский уголок и ювелирную лавочку, в которой было много забот, но и много радостей и мирно протекала его молодая жизнь. И еще издали вместе с шумом моря, вместе с первыми лучами ясной юности доносились до него бесхитростные мотивы священных и светских еврейских мелодий, и он тоже закрывал для них свой слух. Но пока не рассветало, толпились перед ним эти образы и слагались в тихие, слышные только душе, звуки этих мелодий. И однажды Михаил Яковлевич заметил даже на батистовой наволочке следы слез.