Бомба профессора Штурмвельта (Фантастика Серебряного века. Том VII) - Окунев Яков. Страница 41
— Иной раз шерсть у пуделей лезет? — сказал сыщик осторожно. — Я смотрю, у этого будто на плече вылезла?..
— Нет, — перебил Дворняшкин, — это у него давно уже… подрался с собаками, так и вырвали клок… Зато умен уж как! Не хотите ли посмотреть, какие он умеет штуки делать?
— Пуделек ничего себе, — сказал сыщик небрежно. — Только ведь они бедовые, пуделя, того и гляди сбегут, а потом за них и отвечай. Он у вас никогда не сбегал?
Дворняшкин сознался, что сбегал.
— Ну, вот видите. И давно?
— Да вчера всего и вернулся, — отвечал Дворняшкин. — Только я думаю, что не сбежал он, а не иначе, как украли. Потому что раньше за ним таких художеств не было.
— И очень просто, что украли, — подхватил сыщик. — Ведь до чего народ дошел, не поверите! Собак нынче ловят воры особым приспособлением из проволоки, которая их хватает за ошейники!
Дворняшкин засопел носом.
— Да что вы? А я-то думал, отчего это у пуделька на ошейнике проволока оказалась! И как же это они их ловят, расскажите, пожалуйста?
Однако сыщик, хотя весьма заметно обрадовался, узнав, что у пуделя на ошейнике был обрывок проволоки, но не пожелал рассказывать, как воры ловят собак, сославшись на профессиональный секрет, и перевел разговор довольно-таки неожиданно на печать и газеты. Осведомившись, что Дворняшкин мало читает газеты, а «Столичных ведомостей» [12] никогда и в глаза не видел, сыщик по каким-то таинственным причинам еще значительнее повеселел.
— Ну, — сказал он, хлопая Дворняшкина по плечу, — счастье ваше! Покупаю пуделька… Сколько он стоит?
Дворняшкин чуть запнулся, но затем твердо ответил, что ввиду особого ума собаки дешевле 50 рублей продать ее не может.
Сыщик так и покатился с хохоту.
— Ну и шутник же вы! — произнес он, наконец, сквозь смех. — Однако шутке время, а делу час. Сколько стоит собака? — И он деловито вынул бумажник.
— Пятьдесят рублей.
Началась торговля, во время которой оба дельца так увлеклись, что не заметили, как к воротам подкатил автомобиль. Прежде чем Дворняшкин успел выйти навстречу новому клиенту, высокий красивый брюнет был уже во дворе.
— Кто здесь хозяин? Живо! Тащите сюда всех черных пуделей!
— Ваша милость… — заторопился Дворняшкин. — Пожалуйте сюда, на крылечко… я сейчас… или, может быть, в дом изволите войти?
Но гость не слушал. Увидев Каро, он быстро наклонился к нему, разобрал шерсть на шее и громко воскликнул:
— Покупаю этого! Что стоит?
— Извините-с, уже, — сказал спокойно, но нагло сыщик, выступая вперед.
— В таком случае, покупаю у вас! — не смущаясь, возразил брюнет. — Даю триста рублей. Согласны?
Но тут уже вступился Дворняшкин.
— Когда же это вы его купили? — обратился он с негодованием к сыщику. — Мы с вами еще и в цене-то не сошлись. Пудель мой и я сам продаю пса его милости за… триста рублей. (На этих словах Дворняшкин немного поперхнулся.)
— Даю четыреста! — завопил незнакомец.
— Пятьсот двадцать пять!
— Тысяча!
— И рублик!
— Две тысячи!
— И… и… рублик!
— Три тысячи!
Сыщик отступился. Дворняшкин совсем ошалел. Он не верил своим ушам и, когда таинственный покупатель сунул ему пачку сотенных ассигнаций и, подхватив визжавшего пуделя под мышку, бросился в автомобиль, то Дворняшкин был близок к удару. В довершение его растерянности на крыльце появилась Маруся и, увидев происходившее на дворе, бросилась со слезами на глазах к автомобилю с криком: «Каро! Каро! отдайте моего Каро!»
Но было уже поздно. Автомобиль тронулся и, дав сразу полный ход, быстро скрылся из виду.
Дворняшкин стоял с разинутым ртом, а сыщик неистовствовал:
— О, дурак я, дурак! Упустил дубину… совсем ведь в руках была! A-а… О-о…
Затем он вдруг задумался и злобно добавил:
— Ну, и этот длинный черт тоже не жирно попользуется. Ведь награды- то назначено всего-навсего три тысячи!
Было уже 10 часов вечера, когда профессор Парсов и его ассистент, оба утомленные бессонной ночью и страшной тревогой, бледные и осунувшиеся, хлопотали, склонившись над распростертым и все еще недвижимым телом Червякова. Пудель Каро сидел в углу комнаты, привязанный на веревке, и удовлетворенно облизывался после съеденной тарелки костей.
Наконец труды ученых увенчались успехом: бухгалтер едва заметно вздохнул, у него стал прощупываться пульс, появился легкий румянец на лице. Червяков начал приходить в себя… хотя далеко не сразу. Его гипнотический сон, продолжавшийся столько времени, был, видимо, очень глубок. Ученым, которые в первый раз за два дня вздохнули свободно, пришлось еще прибегнуть к разным возбудительным средствам.
Наконец, после повторных вспрыскиваний, Червяков резким движением поднялся с кушетки, а затем, пошатываясь, встал на ноги. Он сделал машинально шаг вперед, поднял руку к глазам и долго разглядывал ее с жадным любопытством, заговорил что-то быстро-быстро и невнятно, не докончил, обернулся к профессору, схватил его крепко за руку, долго смотрел на него пристально и недоверчиво, и вдруг, точно вторично очнувшись от какого-то сна, сжал себе руками голову и опустился на кресло.
Стыка подошел к нему и подал рюмку коньяку. Жадными глотками, расплескивая жидкость, он выпил коньяк.
— Как вы себя чувствуете? — спросил профессор осторожно.
— Ничего… хорошо… благодарю вас, — отвечал он глухо и рассеянно; затем озабоченно прибавил: — Есть у вас зеркало?
Стыка принес небольшое зеркальце. Червяков нетерпеливо схватил его и тревожно начал себя осматривать со всех сторон. Осмотр, видимо, удовлетворил и успокоил его. Он отложил зеркало и задумчиво обвел глазами комнату. На секунду взгляд его остановился на аппарате для измерения жизненной энергии, некоторое время сосредоточивался на пуделе и наконец упал на дверь в углу комнаты.
— Эта дверь у вас в коридор? — спросил он рассеянно. — Как вы это так… неосторожны, господа, в своих опытах, не принимаете даже примитивных мер предосторожности?..
Профессор и Стыка виновато заморгали глазами, но Червяков уже забыл, о чем спрашивал, и с жадным любопытством рассматривал висевшие на стене картины.
— Да, да, — шептал он, — эти самые… прекрасные картины! Ландшафт, портрет и жанр: очень выразительные и простые по сюжету картины… Послушайте, — вдруг перебил он сам себя, — неужели вы в самом деле превратили меня в собаку?
Ученые переглянулись.
— Не превратили, а временно переселили ваше «я» в собаку, — мягко ответил профессор.
— С научной целью?
— С научной целью.
— И что же, достигли цели? Узнали, что хотели?
— Как же… Мы с вашей помощью весьма обогатили науку, — сказал Стыка.
— Мы узнал, что «чистое я» существует независимо от мозга, — прибавил профессор, — но проявляется вовне исключительно через мозг и…
Но Червяков перебил:
— Какой же… породы была собака?
— Разве вы не догадываетесь?.. Пудель.
— Пудель! — горько повторил Червяков и зашагал по комнате.
Ученые снова переглянулись.
— Вы не очень утомлены? — осторожно спросил Стыка, подходя к бухгалтеру. — Может быть, вы желаете соснуть?
— Нет-с, увольте! — живо возразил Червяков. — Довольно с меня! К тому же сейчас я, кажется, совсем оправился…
— В таком случае, может быть, вы не отказались бы передать некоторые из впечатлений ваших от опыта?
Профессор сделал было знак протеста, но Червяков выразил свое согласие начать рассказ, и затем, изложив почти дословно все, что нам уже известно из предыдущих глав, перешел к описанию пребывания своего у Дворняшкина.
— Если вы думаете, господа, что знаете, что такое значит любить, — сказал бухгалтер, — то вы жестоко ошибаетесь… Обратитесь раньше в собаку, поживите у какого-нибудь человека, который будет кормить, поить, ласкать… и бить вас, и тогда вы узнаете, что такое любовь! Вы узнаете, что если любимое вами существо на пять минут уйдет из комнаты, то вами овладеет сначала беспокойство, потом скука, печаль и, наконец, такая отчаянная безумная тоска, что свет Божий покажется не мил. Вы познакомитесь со всей полнотой блаженства, когда ваш хозяин или хозяйка похвалят вас за что-нибудь, и со всеми муками ревности, если они обратят при вас внимание на другую собаку. Вы, как нищий, будете искать их ласки и униженно просовывать свою голову под руку человека, чтобы он только вас погладил немного. Вы будете самоотверженным и преданным не за страх, а за совесть рабом человека, которого надо любить даже за побои! Вы, наконец, не пожалеете своей жизни за них!