Вербы пробуждаются зимой (Роман) - Бораненков Николай Егорович. Страница 11

Задали задачу солдату девчонкины ботинки. Остолбенело, тяжко склонив голову, стоял он с ними в руках, будто теперь был во всем виноват только он, Иван Плахин. И в том, что его земляки пообносились за четыре года, и что чумазые ребятишки шныряют под вагонами, собирая селедочные головы и хлебные корки, и что почернели, словно с горя, пристанционные дома, и вот что она, эта хрупкая девчонка, стоит босая, в трижды перелатанном платьишке.

— Побудь здесь. И никуда не уходи, — очнувшись от раздумий, сказал Плахин. — А я сейчас, в момент вернусь.

— Ладно, — кивнула Леночка. — Я буду здесь.

— Вот и хорошо. Договорились.

Кинулся Плахин в ближний обувной магазин. Народу в нем мало, и от туфелек, ботинок полки трещат. «Вот красота какая! Бери, что надо. Выбирай». И продавщица в синем халате так любезна, глазами приглашает: «Подходи, солдат».

Прикинул Плахин на глаз размер ботинок, спросил:

— Мне бы туфельки. Тридцать шестой размер.

— Пожалуйста. Есть каблук на пробке, есть из прорезины.

— Да мне попроще какие, чтоб по грязи…

— Есть и такие. Вот посмотрите. Фасон старый, но практичный. — И протянула желтые, грубо сшитые туфли из свиной кожи.

— И сколько они стоят?

— Тысячу двести. Вам завернуть?

Плахина прошиб пот. У него в кармане лишь пятьсот рублей, которые скопил в последний год ко Дню Победы. О желтых туфлях и думать нечего.

Извинился. Сутулясь, как оскорбленный, пошел от прилавка прочь. На грязном крыльце задержался, с болью подумал о Лене. «Поди, невеста чья-то, а не во что одеться. Босиком. А они… такую цену ломят! Где же столько взять?»

Глянул на проходящих людей. Безучастны. Торопятся куда-то. И нет им дела ни до обиды солдата, ни до девчонки, что ждет в пристанционном садике. И туча, как нарочно, хмурая ползет. Как бы дождь не пошел.

Заторопился Плахин, прямо в лужу с крыльца шагнул.

— Гражданочка! Где здесь рынок? Поближе какой.

Женщина тут же остановилась, провела за угол, указала на рыжий забор.

— Обойдите кругом. А там как раз и рынок. Вам, вижу, тот, где вещи продают.

— Да, примерно.

— Вот это он и есть.

— Спасибо.

— Пожалуйста, сынок.

От участливых слов потеплело на сердце. И уж верилось, что туфли для девчонки будут. Непременно будут, а иначе какой же он солдат.

Воскресный рынок гудел. Сутолока, давка резали глаз. Телеги с сеном, соломой теснили машины с картошкой, бураками, лотки с мороженым, пирожками, инвалидные коляски и цистерны с морсом. А мимо них сновали с узлами, мешками, тряпками, безделушками, горшками люди, и чудилось, будто сюда, в этот тесный загон, съехалась вся Рязанщина, от Ряжска до Спас-Клепиков. Съехалась унять нужду, порожденную долгой войной.

Зайдя за воз соломы, Плахин достал из вещевого мешка старую гимнастерку и надел ее вместо новой. Ордена и медали завернул пока в тряпицу, положил в боковой карман. Заодно снял и погоны. Неудобно солдату по базару ходить.

Не успел все упрятать, как покупатель пожаловал. Глаза с хитринкой, плутовато бегают по сторонам. Видно, матерый перекупщик.

— Сколько, служивый?

— А сколько не жалко?

— Пять возьмешь?

— Семьсот. Новая. Еще не носил.

— Шесть с полтиной.

— Ну, шут с тобой.

Отдал перекупщик деньги, на мешок косит глаз.

— А еще? Нет ли чего ходовитенького?..

— Махорку возьмешь?

— Какая? «Смычка»? Аль «Красный партизан»?

— Типа «Смычки». Первый сорт.

— Сколь просишь?

Прикинул Плахин. Если папироска с рук стоит целковый, то за пачку не грех содрать с этого спекулянта и пятьдесят. Не обеднеет. Карман от денег распух.

Достал Иван четыре пачки. Нарочито для затравки поиграл ими в руках.

— Ну? Берешь? Иль нет?

— Э, давай. Где наше не пропадало, — крякнул с поддельной досадой спекулянт.

— Деньги на кон.

— Получай.

Слюнявя пальцы, отсчитал перекупщик деньги, сунул табак за пазуху и был таков.

Тошно на душе у Плахина. Так и хотелось мерзавцу в ухо дать. Но черт с ним. Свяжешься с грязью — сам в грязь попадешь. Главное сделано, деньги в кармане. Теперь-то девчонке босой не ходить. Сложил их все в кучу, зажал в кулаке, поскорее с базара.

У самых ворот девушка лет семнадцати — к нему.

— Дяденька, продайте!

— Что?

— Да туфли. Туфельки эти.

И только тут вспомнил Плахин про старые Леночкины туфли, которые с собой для примерки носил. Снял их с плеча, улыбнулся.

— Нет, не продам.

— A-а… Извините. — И пошла, обиженно сжав губы.

— Да погоди же, — окликнул Плахин. — Гордая какая. Я так их тебе отдам.

Сунул девушке сноски в руки, шагнул в толпу. «Будь ты проклята, война. Проклята тысячу раз!»

…Разморенная солнцем, Леночка спала. Голова ее склонилась на плечо, пышные волосы сползли на спинку лавки, на белой обнаженной шее чернела ниточка каких-то неказистых бус. Маленькие налитые груди вздымались ровно и спокойно.

Плахин сел рядом, поставил у ног девушки коробку, снял фуражку, расстегнул воротник гимнастерки и откинулся на спинку лавки. Как легко на душе! Куда девались злость, досада, бешеная ревность. Отчего-то стали светлее дома, зеленей деревья, улыбчивее люди… Не от того ли, что минула гроза и погоже засинело небо? А может, сегодня всем… всем в Рязани вот так же чертовски хорошо!

Леночка, вздрогнув, проснулась.

— Ой, я, кажется, уснула! Простите меня.

— За что же? Вы столько прошли… устали…

— Да, немножко. Я сегодня встала… в три утра.

— А почему так рано?

Она вздохнула:

— Так… Не спалось просто.

Отчего-то по-мальчишески робея, смущаясь и торопясь, Плахин раскрыл коробку и протянул девчонке новенькие туфли.

— Вот, возьми. Подарок от меня.

— Ой, за что же?!

— После разберемся. Обувай.

Довольная, смущенная нежданным дорогим подарком, Лена надела туфельки, прошлась в них по дорожке и, вернувшись, глянула на Плахина благодарными глазами.

— Спасибо… Спасибо, Иван Фролович.

— Ладно. Не за что. Не жмут?

— Нет, как раз по ноге.

— Ну и добро. А теперь идем.

— Куда же мы с вами?

— В город. На Оку!

Так уж издревле повелось. Чем-нибудь да славились московские дворы. Одни — старинными лавками, амбарами, где бородатые купцы торговали баранками. Другие — пропахшей капустой и кислыми огурцами, которые продавались весь год. Третьи, уже в наше время, — спортивными площадками, где с утра до ночи билась горластая пионерия, а не то и усатая рать. Четвертые— буйной зеленью сирени, клумбами цветов и дивно красивыми невестами, в честь которых исписывались плюсами заборы и не умолкали летом серенады до утра.

И пожалуй, только замоскворецкий двор, где жил полковник Дворнягин, пока еще ничем не был знаменит. Разве лишь кустом бузины, заполнившим всю глухую стенку, отделившую двор от мира, да воробьями. Воробьев здесь водилось превеликое множество. Гнездились они в дырявой церкви по ту сторону каменного забора. Там и питались вместе с курами и индюками попа Василия.

Куст бузины был тоже весьма примечательным. На нем всегда, даже в дождь и туман, традиционно висело что-либо из женского белья. Сегодня шелковая сорочка с белоснежными кружевами, завтра блузка или платье, послезавтра бюстгальтер или натянутые на специальные дощечки чулки. И все это отчего-то оказывалось как раз на той стороне куста, куда выходило окно квартиры холостяка Дворнягина.

В иные дни появлялась тут и сама обладательница столь разнообразного женского туалета. Была она по летам еще молода, свежа, кругла собой. Жгуче-черные волосы, смуглое лицо и темное пятно на лбу делали ее похожей на миловидную индианку. Она гордилась этим и старалась одеваться в платья восточного стиля. Смущала ее только правая нога, которая была немного короче левой, и потому Нарцисса слегка припадала набок, будто подталкивая кого плечом.

Подойдя к кусту, она долго топталась около него, развешивая, прилаживая так и сяк какую-нибудь мокрую вещицу, и при этом украдкой посматривала на окно. Если же оно было закрыто, женщина принималась что-нибудь напевать или громко звала кота.