Товарищ Инесса (Документальная повесть) - Подляшук Павел Исаакович. Страница 9

«Живется мне здесь недурно», — пишет она Владимиру Арманду из лефортовского арестного дома. И фраза эта продиктована не только естественным желанием успокоить близких — в ней отражается боевое настроение Инессы. Далее в письме рассказано, как протекают тюремные дни:

«Говорят, что осенью и зимой наши камеры очень сырые, но теперь это незаметно. Спим с открытыми окнами. Едим хорошо. У нас здесь коммуна, и мы все по очереди дежурим, т. е. сами готовим, стираем полотенца и т. д. Я один раз уже дежурила и, как ты понимаешь, очень волновалась за суп; он вышел довольно удачен, но только овощи были demi naturel (полусырые. — П. П.). Целый день очень занят, это лучше, так как он проходит скорей. Утром я читаю до 2-х; около трех у нас обед и чай, затем урок французского, затем мы гуляем полтора часа, затем ужин, после ужина еще два урока французского (последнее — конспирация)».

Время действительно уплотнено до предела. Инесса и сама учится, и других учит, так что унывать некогда.

А что же ее ожидает в ближайшем будущем? «После допроса ротмистр заявил, что освободит меня через два- три дня, и вот все сижу. Ну, черт с ними!» Это очень характерно для Инессы: личные интересы на втором плане. И, отмахнувшись от собственной судьбы, она тут же, с той же строки письма, переходит к поручению:

«Володя, вот какая у меня к тебе просьба: зайди туда, где я квартировала в течение июня (ты понимаешь?), там спроси „Иду“ (ее лучше всего застать около пяти часов) и попроси ее от моего имени попросить мой паспорт у хозяйки».

Судя по всему, поручение это связано с недавним нелегальным положением Инессы — паспорт надо забрать, чтобы не дать жандармам лишний козырь в руки…

Ротмистр, который обещал, что Инесса Федоровна будет через два-три дня на свободе, разумеется, соврал. Товарки по камере одна за другой выходили на волю, а Инессино тюремное сидение все затягивалось. Лишь 30 сентября 1907 года внесена была ясность. Министр внутренних дел соизволил подписать постановление: высылается в дальние уезды Архангельской губернии под гласный надзор полиции. Срок — два года.

Инессе предстояло, таким образом, пройти обучение еще в одном «университете».

МЕЗЕНЬ, ГОРОДИШКО УЕЗДНЫЙ, ПЛОХОНЬКИЙ

На Ярославском вокзале в Москве Инессу ждала нечаянная радость. Узнав не без труда, когда отправляют ссыльных, на перроне собрались ее родные и близкие друзья. Вот и дети. Милые вы мои, как невыносимо тяжело разлучаться с вами! И как вытянулись вы за эти месяцы, подросли. Растите, дорогие, и помните: сердце матери всегда с вами.

Возле ребят — их отец, Александр Евгеньевич. Добрая улыбка освещает его лицо; чуть смущаясь, он протягивает «государственной преступнице» букет живых цветов. Спасибо тебе, Саша! Спасибо за хлопоты и заботы, за все! Береги детей — на тебя вся надежда. А цветы я постараюсь сохранить в память обо всех вас, близких.

В Архангельске Инессе пришлось преодолеть еще одно испытание. По каким-то соображениям (а быть может, и по секретным предписаниям) поместили ее не в пересыльную тюрьму, как следовало бы, а в тюремный замок, в одиночку.

«Притом такой одиночки я еще не видывала, — вспоминала Инесса Федоровна в письме, посланном из Мезени в конце года Александру Евгеньевичу. — Только две одиночные камеры для политических, остальные все уголовные. В другой камере сидела политическая уже девять месяцев, и милый режим так подействовал на нее, что нервы ее совершенно расшатались. У нее были галлюцинации, ей все казалось, что она видит какие-то лица причем она часто стонала, кричала — жаль ее было ужасно. Она совсем молодая девочка, лет 18-ти. В этом милом склепе я пробыла две недели».

И наконец, еще после пяти дней тряски на ямщицких лошадях по выбоинам разбитого тракта, Инесса вместе с сопровождающими ее стражниками прибывает в Мезень.

Уездный городишко раскинулся на низком побережье Мезенской губы, у Белого моря. Деревянное здесь царство, дома, церкви, тротуары — все из дерева, повсюду пахнет свежей стружкой и щепой. Лесопильные заводы братьев Ружниковых и Русанова — такова местная промышленность, десятка два пильщиков — такова рабочая прослойка. На широкой улице, пощипывая чахлый мох, бродят низкорослые олени. Изредка покажется бородатый зырянин — лесоруб либо охотник, приехавший за припасами, да пройдет не спеша с ведрами на коромысле статная поморка. Жителей в городке около двух с половиной тысяч; сливки общества — учителя четырехклассного городского училища, уездные чиновники, лекари и повивальная бабка, два-три оборотистых купчины да поп с причтом…

Глушь изрядная, что и толковать. Недолгим летом окрестную тишину лишь изредка будит хриплый гудок «Берты» — старого пыхтящего пароходика, совершающего рейсы по Мезени-реке. Зимой дома и улицы тонут в снежных сугробах, белесые северные ночи сменяются круглосуточной полярной темью. Только радужные лучи северного сияния время от времени, словно прожектором, озаряют тусклый небосклон.

Известно — в более или менее сносные места революционеров не высылали. На то и ссылка. Но Мезень из-за скверного климату снискала особенно плохую репутацию. Окружающая городок болотистая тундра, резкие переходы погоды, влажный ветер несли с собой лихорадку.

Не миновала болезнь и Инессу. Новенькой политической ссыльной пришлось, однако, по приезде повоевать не только с лихой хворью, но и с ретивым начальством. Исправнику, видите ли, показалось недостаточным поселить И. Ф. Арманд в Мезени, местопребыванием ей он определил деревню Койда. Пусть едет еще на сотню верст дальше к северу, к самому морю.

В Койде свирепствует «дурная болезнь»; в Койде часто не бывает даже хлеба, а почта, та и вовсе туда не доходит; в Койде нет ни одного политического — в этих условиях отправка туда Инессы равносильна физическому уничтожению. Но не на таковскую напали! Схватка с властями закончилась победой Инессы Федоровны: она остается в Мезени.

Владимир Евгеньевич Арманд последовал за Инессой в ссылку. Добровольно обрек себя на изгнание, чтобы не расставаться с близким человеком.

Жизнь понемногу входит в колею. Снята квартира, состоящая, как тут принято, из большой кухни с русской печью и маленькой горницы. Но хотя изба бревенчатая, сложена она плохо и еще хуже проконопачена, по ней гуляет ветер… Вскоре по прибытии в Мезень Инесса Федоровна писала старшим детям:

«Сегодня очень сильный мороз, а так как мы вчера по неопытности не протопили печь во второй раз, то у нас вода замерзла в кадке, и вообще в кухне был такой мороз, что руки стыли — так, что, когда я мела и кофе варила, то все охала и метала шпильками в Володю, который обер-истопник. Он теперь здорово научился топить и самовар ставить. Собственно говоря, ставить самовар должна бы я, но я ведь известная лентяйка, встаю позже, и потому, пока соберусь, всегда оказывается, что уж самовар почти готов» (письмо из семейного архива).

Если сделать необходимую скидку на то, что адресовано это письмо детям, которых мать, естественно, никак не хочет огорчить, если отбросить вызванный этим юмористический налет, то быт мезенских новоселов предстанет перед нами довольно рельефно.

Вот еще одна картинка ссыльного быта, тоже, так сказать, в «издании для юношества» — из письма к дочери Инне:

«Мы здоровы. Я много вожусь с хозяйством, и к тому же у меня два урока, так что часов до четырех я обыкновенно занята. Вечером или читаем вместе с дядей Володей, или идем куда-нибудь в гости, или просто так себе сидим да беседуем. Часто бывают гости и у нас. Так как у нас всего 3 стула и одна скамейка, то когда много гостей, а их иногда бывает больше пятнадцати человек, то негде садиться и приходится сидеть „там, где стоишь“. Но это ничему не мешает, и время проводим хорошо вместе» (ЦПА НМЛ, ф. 127, оп. 1, ед. хр. 23, л. 1, 2).

Гости, с которыми так хорошо вместе, — это политические ссыльные. Их к тому времени собралось в Мезени до сотни. Надо ли удивляться, что изба Армандов очень быстро становится как бы духовным центром колонии политических.