Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ) - Шульман Нелли. Страница 47

Он не мог оторвать руки от стройной, горячей спины, и повел ее ниже — туда, где все было гладким и жарким, круглым, нежным, туда, где были длинные, смуглые ноги, и кончики ее волос щекотали ему пальцы.

— Правильно, — мрачно сказал Федор. «Поэтому вы…ты… — он запнулся. Тео ласково шепнула: «У меня имя есть. Тео. Так меня и называй. А я тебя — Теодор. Федор, — шепнула она. «Ты же меня учил русскому, немного, я помню».

Тео скользнула вниз. Подняв голову, она лукаво попросила: «Продолжай, я вся внимание. Хотя здесь есть, чем полюбоваться, конечно, — он ощутил ласковое, долгое прикосновение и попросил: «Еще!»

— Ты хотел что-то сказать, — напомнила Тео.

— И скажу, — упрямо повторил он. «Вы с Мишелем останетесь в Австрии, а я поеду в Россию. Мы, разумеется, перед этим повенчаемся. Если ты хочешь, Тео, — торопливо, почти испуганно добавил Федор.

— А вдруг не хочет? — мимолетно подумал он. «Господи, почему я такой дурак? Вдруг она откажет?»

— Дурак, — подтвердила Тео, наклонившись, положив его руки на большую, тяжелую грудь. «Ни в какой Вене мы не останемся. Ты нас заберешь домой. Она нежно, медленно поцеловала его. «Наш дом, Теодор, там, где ты. И венчаться мы будем дома, разумеется».

— Ты не понимаешь, — жалобно сказал Федор. «Это Россия, ты там ничего не знаешь. Меня могут посадить в крепость, сослать…»

— Америка тоже часто кажется странной, приезжим, — рассудительно заметила Тео, устраиваясь на нем, обнимая его. «Потом все привыкают. И я привыкну. Буду тебя ждать, или поеду за тобой, туда, куда тебя сошлют, вот и все».

— Но зачем, ты ведь можешь быть актрисой, в Вене, — еще успел сказать Федор. «Зачем тебе это…»

Она закрыла ему рот поцелуем. «Затем, что я тебя люблю. Затем, что ты наш с Мишелем дом. И так будет всегда».

Мишель проснулся от какого-то шороха. Потерев глаза, мальчик зевнул: «Папа!». В комнате было темно, и он услышал, как зажигают свечу. Отец взял его на руки и осторожно перенес в маленькую кроватку. «Так правильно, — радостно подумал Мишель. «Папа и мама должны быть вместе. Утром проснусь и еще с ними полежу».

Он закрыл глаза и задремал. Они все стояли, держа друг друга за руки, глядя на спокойное лицо ребенка. Потом Тео, задув свечу, оказавшись у него в объятьях, услышала ласковый, смешливый голос: «Наконец-то я посплю, как положено, любовь моя, на кровати».

Федор лежал, гладя ее по голове, чувствуя ровное, нежное тепло ее тела, а потом и сам заснул — положив ей голову на плечо, не выпуская ее мягкой ладони.

Надоедливый, мелкий дождь поливал серые булыжники площади Революции, над толпой парили, кружились вороны. Кто-то крикнул: «Мертвечину чуют!»

Мокрое, темное дерево эшафота блестело капельками воды, дул резкий, холодный северный ветер. Телеги въехали на площадь, солдаты Национальной Гвардии забили в барабаны. Невидный человечек в черном сюртуке, стоя у края эшафота, хрипло крича, стал читать приговор Трибунала.

— Сорок человек сегодня, — Робеспьер закутался в темный плащ с трехцветной кокардой.

— Молодец, — он потрепал по плечу прокурора Революционного Трибунала, Фукье-Тенвиля. «Как я тебя и учил — сваливай всех в кучу и проводи по одному обвинению. Сегодня, например, английские шпионы». Они стояли на балконе отеля де Крийон, оглядывая толпу.

Фукье-Тенвиль помялся и неохотно заметил:

— Это произведет плохое впечатление, Максимилиан, — он кивнул на укрытую холстом телегу, что стояла позади других. «На площади много женщин, сам знаешь, они могут повести себя непредсказуемо. Как на процессе австриячки. Если они увидят, что мы гильотинируем роженицу…»

— Она притворяется, — холодно сказал Робеспьер. «Это же волчица, без сердца, без души. Ей показали мужа, — ты сам помнишь, в каком он был виде, — у нее даже в лице ничего не дрогнуло. И слова не вымолвила. Я ей сказал: «Мадам, в ваших силах прекратить его страдания». Даже глазом не моргнула. И этот, Экзетер, — Робеспьер выругался, — молчал, как будто он из камня сделан. Нашли их дочь?»

— Ищут, — прокурор пожал плечами. «Ты сам знаешь, что такое Париж, Максимилиан, тут спрятаться легче легкого. Два года эта парочка у нас под самым носом жила, в десяти минутах ходьбы от Тампля, а мы и не знали. В трущобы, сам знаешь, мало охотников, забираться. Насчет жены Экзетера — акушерка ее вчера осматривала, после приговора Трибунала. Сказала, что не выживет. Даже римляне не казнили беременных. Тем более, — прокурор покашлял, — рожающих.

— А мы будем, и хватит об этом, — жестко отозвался Робеспьер, махнув белым платком.

Джон почувствовал грубые руки солдат на своих плечах. Вылезая из телеги, он обернулся. Из-под холста доносились слабые, еле слышные стоны. «Девочка моя, — горько подумал он. «Господи, нет мне прощения, как я мог…, Надо было их с Элизой отправить домой, давно еще. А теперь и Марта умрет, и маленький…, Рано, так рано. Он не выживет».

Он вспомнил бледное, без кровинки, с искусанными губами, лицо жены, синяки под глазами, окровавленное платье. Она еле стояла на ногах, поддерживаемая солдатами, согнувшись, мотая растрепанной головой. «Ваша светлость, — вкрадчиво сказал Робеспьер, — право, не надо молчать. Расскажите нам все, и мы отпустим вашу жену».

Марта с усилием подняла голову, заплывшие, зеленые глаза распахнулись. Она зашевелила губами. «Я тебя люблю, — прочел Джон. «Я тоже, — ответил он. Потом ее увели, и он услышал крик из коридора: «Больно, Господи, как больно!».

— Она рожает, — сказал Робеспьер, вычищая кровь из-под ногтей. Джон, отвернувшись, подумал: «Нет мне прощения, нет».

Ступени эшафота были скользкими. Он, подойдя к гильотине, увидел, как холст на телеге зашевелился. Мокрый от дождя чепец сбился, ее голова была коротко острижена. Джон, опускаясь на колени, посмотрел в ее огромные, наполненные мукой глаза.

— Прости меня, — зашевелились его губы. Марта подняла худую, в синяках руку и медленно перекрестила его.

— Дети, — попросил он, кладя голову на грубое дерево, чувствуя, как руки палача разрывают ему рубашку. «Джон, Джо, Элиза…, Пусть выживут, пусть будут счастливы». Джон бросил взгляд вниз и заметил худого, белобрысого мальчишку, в порванной, испачканной суконной блузе, что затаился в толпе.

— Опасно же, — успел подумать Джон. «Пусть уходит, моя доченька, нельзя ей тут быть…Марта…, - он почувствовал холодный воздух на своей шее и услышал лязг ножа. Мальчишка, зажав рукой рот, смотря на голову, что упала на доски эшафота, велел себе: «Нельзя! Нельзя кричать! Папа, Господи, нет, нет, я не верю…»

Мертвые, светло-голубые глаза подернулись пеленой дождя. Уборщик, подняв голову, швырнул ее вниз, на телегу, где лежали тела казненных людей.

— Вставай, — услышала Марта голос сверху. Вцепившись руками в борта телеги, извиваясь в окровавленном сене, она подумала: «Вот и все. И маленький не выживет, четвертый день схватки. Когда меня та акушерка осматривала, я почти без памяти была…Больно, как больно…, Джон, Господи, упокой душу его. Пусть Элиза спасется, пожалуйста, пусть доберется до семьи».

Она попыталась подняться. Стоя на четвереньках, крича, кусая губы, Марта услышала ропот толпы.

-Звери! — завизжала какая-то торговка. «Да что же вы делаете, мерзавцы, она же родит сейчас! Господь вас накажет!»

— Отпустите бедную женщину, — поддержал ее кто-то из ремесленников, — она же на ногах стоять не может!

— Звери! Ублюдки! — кричала толпа, камень ударился в эшафот, откуда-то сзади в солдат полетели комки грязи. Фукье-Тенвиль, злобно кусая губы, прошипел: «Я тебе говорил, Максимилиан, сейчас начнется бунт. Нельзя недооценивать женщин. Или прикажешь стрелять по безоружной толпе? Вряд ли это произведет хорошее впечатление».

— Звери! — надрывалась толпа, окружившая телегу. «Пощады, пощады!». Марта рухнула в сено и зарычала — все тело, будто выворачивалось наизнанку. Голова была горячей, тяжелая боль билась в висках. Она, обессилено закрыв глаза, попросила: «Позаботься о Элизе, Господи».