Птица-Жар (СИ) - Абаршалина Мария. Страница 3

Лебедяна повертела венок, поправила свечи, укрепив понадежнее, и закусила губу жемчужными зубками, а у Любомира сладко заныли чресла, согревая изнутри и пьяня пошибче иной медовухи.

С недоумением глядя на него бездонным взглядом, она вопросила:

— Где же нам взять огня?

В это миг та ее ладонь, которая лежала поверх скрутки трав, дрогнула, будто уколовшись о колючку, а на кончике указующего перста затеплился небольшой огонек. Тихо вскрикнув, Лебедяна одернула руку и затрясла ладонью. Но неуступчивые сполохи продолжали взвиваться вверх. Пальцу было горячо, но пламя не обжигало, а, подрагивая, теплилось над самым кончиком перста, озаряя расширенные от оторопи очи Лебедяны красноватым светом. Поморгав пару раз, она в изумлении подула на палец, который держала сейчас перед ликом, ровно на тоненькую церковную свечку, и огонек затух.

— От так да, — ошарашенно молвил Любомир, а Лебедяна обомлело переводила очи то на свой неопаленный перст, то на изумленное лико юноши.

— Как ты зажгла этот пламень? — юноша судорожно сглотнул и прочистил осипшее горло.

— Не ведаю, я ничего и не делала. Вестимо, когда спросила тебя про огонь… ой.

На кончике ее руки вновь появилось пламя, только теперь возгорелись уже три вершинки пальцев. Пламя живо теплилось, ладони было горячо, но в сумраке ночи нежная кожа продолжала сверкать молочной белизной. Ни уродливые сукровичные волдыри, ни копоть не оскверняли ее чистоту. В воздухе не разносился тошнотворный запах гари, а появился терпкий аромат травяных благовоний. Лебедяна зачарованно вытягивала длань вперед, медленно вертела ее перед собой, переворачивала и топырила персты — маленькие лиловые язычки не тухли, лишь дрожали на ветру и задорно извивались, словно облизывая ее пальцы.

— Гляди-ка, Любомир, я просила огонь, и боги дали мне его, — смеясь, сказала девушка. Теперь она смотрела на вихры пламени с ребяческим восторгом. В ее блестящих, как слюда, очах плескались волны радости и умиления, а живые искорки веселья водили хороводы с отражением сполохов огня с ее перстов. Она поднесла точеный пальчик, ровно лучинку, к высокой самокрутной свечке в венке, и фитилек занялся таким же красновато-лиловым пламенем. Девушка восторженно засмеялась, а потом запалила и три оставшиеся свечи. Поочередно подув на вершинки пальчиков, она притушила огоньки, подхватила венок с боков и вступила босыми ступнями в хладные воды Серебрянки, пока вода не дошла ей до колен. Потоки воды тут же закрутили длинные льняные юбки, обвивая ее ноги и утаскивая по течению. С пояса девушки спускались долу нарядные узорчатые ленты, которые теперь вились в струях реки ровно пестрые водяные змеи. Лебедяна ласково опустила тяжелый венок на мирную гладь потока и, прошептав сокровенные приговоры, оттолкнула к стремнине.

В тот момент, когда она склонялась к воде, из расшитого искусной вышивкой ворота праздничной рубахи выскользнул маленький крестик на тонком кожаном гайтане. Внезапно, гайтан ослабел, видимо перетерся, а крестик, выточенный из белоствольной липы, упал в воду. На освещенной множеством свечей водной глади было хорошо заметно, как он, не подняв ни единого всплеска, ушел под воду, да так и не всплыл…

Любомир молча перекрестился с сжал сквозь рубаху свой нательный крест.

— Нечистое дело творится, айда к дому, светает уже.

Они медленно брели по выпасному лугу к деревне. Лебедяна аккуратно ступала по отаве — трава еще не успела вырасти после протравы скота, и короткие стебельки приятно покалывали босые ступни. Дрожа от усталости и опираясь на Любомира, Леда запрокинула голову, глядя вверх, утопая в зарождающейся синеве безбрежного небосвода, отражая его в зеркале лазурных очей и при каждом взмахе ресниц расплескивая брызги томного, первобытного счастья. Во всем ее теле разливалась небывалая слабость, ровно она впервые встала поле тяжкой многодневной хвори…

Знойный полдень накрыл выселок удушающим жаром, ровно в лубяную торбу посадил да крышку потуже притер. Серпень-месяц не спешил передавать бразды правления осени, суля одарить бархатным бабьим летом на прощание. В воздухе летали тенеты паутины, ласточки-касатки и стрижи молниеносными стрелами носились высоко в небе, собирая мошкару и наполняя округу радостными щебечущими кликами. Лебедяна собрала на улице просушенное белье и теперь сосредоточенно катала валек, разминая складки рубах на большой щербатой доске. Как младшая в семье, она больше помогала бабуле по дому, а вот все старшие уши к отцу на огород. Батюшка Лебедяны был самый знатный градарь на селе. Именно его урожаи славились обилием и щедростью. За что вся семья втайно благодарила Перуна, идол которого прятали среди яблонь и калины в дальнем саду.

— Баба Мира, морок это, али гарью тянет? — подала голос Лебедяна, она оставила рубахи и засуетилась у печи, заглядывая в устье через щелку. — Не убрать ли мне под перловкой ого… — тихо охнула и язык прикусила… — жар не убавить ли? — Поспешно договорила, заливаясь густым румянцем.

— Да ужо снимать в пору, — отозвался из светелки надтреснутый голос бабы Миры, — подсоби мне, старой. Снеси остужать.

Лебедяна задвинула вьюшку печи и сняла заслон, ухватом раскидала в загнетке угли и достала тяжелый глиняный горшок, полный рассыпчатой золотисто-бурой перловой каши. Подхватила ношу толстыми войлочными рукавичками и унесла в каменный подклет избы остужаться.

Скрюченная возрастом старушка суетилась у большого щербатого стола, сердито стряхивая тряпкой стружки. Дед Кадеяр сидел на длинной лавке рядом со слюдяным оконцем и строгал новую веселку для вымешивания теста в квашне — старая лишь этим утром изломалась.

— Не в порядке наша Леда, — сурово хмуря кустистые седые брови, протянул старик. — Тут и вежества особого не потребно, чтоб уразуметь. Не в порядке она.

— Чур тебя, не гаркай, накличешь еще, — махнула на него тряпкой баба Мира. — Чай, по лЮбому кузнецу томится, а ты, старый черт, лютуешь. Не даешь молодым воли да благословения. От и сохнет наше дитятко, тает…

Сухие, искореженные суставной хворью длани старушки проворно устелили на стол самобраную скатерть, вытканную с узорами и расшитую вышивкой с петухами.

— Всеужель лишь это причина? — усомнился старик, наморщив и без того иссеченный глубокими складками лоб. Почесал облыселое темя и сурово продолжил. — Давеча я в амбаре жито проверял… Мешки ворочал, и мыша в рукаве поймал. — Он многозначительно помолчал, а старуха так и замерла, ровно забыв, что хотела накрывать на стол и держала в руках деревянные плошки да утварь. — Ты молву людскую знаешь, Мира… Коли мыша за пазуху попадет — быть большой беде.

Дед Кадеяр, хмурясь, отворил небольшое окошко. По окольной тропинке, петляющей по самую заводь, игриво перепрыгивая с кочки на кочку и изгибая тоненький стан, будто веточка ивы на ветру, удалялась Лебедяна.

— Снова время трапезничать, а она из дому прочь… — отшвырнул в сердцах недоточенную баклушу, — у нее уж который день выти нету — ни крошки в рот не берет. Стол богат и скоромен, да и к причастию говеть не срок еще, — старик сердито стукнул кулаком по столу, да так, что запарник с лязгом подскочил на выскобленных досках, а из носика брызнул крепкий травяной настой. — Присно в своем закуте таится — слова не вымолвит, да по три раза на день по воду ходит. Всю избу перемыла, все тряпье перестирала да полы отскребла, — продолжал сокрушаться Кадеяр. — Сама глянь, старая, не щебечет больше наша птичка, не играет, с подружницами хороводы не водит… Не в порядке она…

Старуха сосредоточенно сложила пальцы щепотью и трижды окрестилась. Прошаркала в красный угол к божнице, на которой стояла старая прокопченная иконка с резным ликом и хранились свечи да ладан, поклонилась в пояс. Испещренные морщинами губы, похожие на старый кожаный кисет, зашевелились, шепча молитву. Снова перекрестившись старушка потянулась вверх, вознамерившись достать небольшой трут с кресалом да воспалить лампадку.

— Отринь ты это все, чуждо оно. — Пробубнил в кулак дед Кадеяр. — На рассвете на капище к черному валуну пойду, заколю там ягненка. Трав мне в котомку собери. Окурю. Да крапиву по углам разложи. Избу от лиха чистить надобно.