Монстр (Дело Йозефа Фритцля) - Холл Аллан. Страница 4

Шестидесятидвухлетний Йозеф Гаттербауэр был соседом Фритцлей в молодости. «Больше всего я запомнил его мать, — говорит он. — Мы всегда знали его, Йозефа, как Зеппа Неннинга. Дом, где они жили, часто так и называли — „дом Неннингов“. Это была их собственность, но они сами занимали несколько комнат, так что под одной крышей всегда жили несколько семей. Госпожа Неннинг проводила почти все время сидя на скамейке перед домом. Иногда она заходила к нам, чтобы передать родителям кое-какие вещи, поскольку они содержали небольшую компанию по перевозке товаров, которая в те поры осуществлялась исключительно лошадьми. Это была маленькая женщина странного вида. Я помню ее как типичную бабушку тех дней. Они с сыном жили на государственное пособие, дополняя его, как я полагаю, платой, которую брали с жильцов. Думается мне, Йозефу стало полегче, когда отцы других ребят один за другим погибли на войне и у людей появились более важные заботы, чем чей-то внебрачный ребенок. Остаться без отца — что же в этом необыкновенного, когда кругом падают бомбы?»

Во время войны Амштеттен не был заурядным городком. Юный Йозеф оказался в эпицентре нацистской тирании, подразумевавшей облавы, избиения и убийства. 22 апреля 1939 года отделение гестапо в Линце донесло своему берлинскому начальству, что политическая оппозиция окружена и повержена. Главная площадь, куда отец водил Йозефа посмотреть на вступление нацистов, была названа в честь Адольфа Гитлера, и городское отделение СС устроило там свою канцелярию, координировавшую охоту на евреев, цыган, гомосексуалистов, политических соперников и других врагов государства в Амштеттене и прилегающих общинах. План состоял в том, чтобы превратить Амштеттен в образцовую национал-социалистическую общину; уже давно весь городок напоминал рекламную нацистскую картинку: с фасада каждой лавки свисали знамена со свастиками, по улицам разгуливали мужчины в ослепительной партийной униформе. Йозефу нравилось это. Однако «порядок, дисциплина, послушание», выражаясь другим языком, означали террор. В школе Йозефа Фритцля, равно как и других мальчиков, учили восхищаться философией силы, которую проповедовали власти страны, и питать отвращение к слабости и жалости.

В военные годы Амштеттен стал домом для «иностранного легиона» подневольных тружеников из всех стран и территорий, завоеванных рейхом: французов определили на земляные работы; венгры чинили железнодорожные линии, поврежденные союзническими бомбежками; русские работали на лесоповале. Но самый ужасный вид был у заключенных концентрационного лагеря Маутхаузен. Йозеф видел, как вызывающие сочувствие изуродованные калеки маршируют по городским улицам — навстречу работе или смерти.

Что значили для него эти образы? Проникала ли в его душу хоть капелька жалости? По иронии судьбы много лет спустя трагедия свершила круг. Полицейские, которым предстояло разрушить странный, потайной мир Йозефа Фритцля, сравнили его обитателей с находившимися в состоянии шока уцелевшими узниками трудовых лагерей времен Второй мировой войны.

Йозефу едва исполнилось десять, когда стрельба наконец прекратилась. Большая часть Амштеттена обратилась в дымящиеся развалины, улицы были изрыты воронками, фасады домов с выбитыми стеклами почернели от копоти. Дом на Иббштрассе, 40, уцелел, но знамена со свастиками, украшавшие все дома начиная с 1938 года — включая родительский дом Йозефа, — больше не развевались на ветру, так как символы нацистского государства оказались под запретом.

Послевоенные годы были тяжелыми для Австрии. Хотя советские войска довольно быстро отступили из Нижней Австрии, которую затем оккупировали англичане вплоть до 1955 года, Амштеттен, подобно другим общинам, страдал от дефицита продовольствия, топлива, одежды и горючих материалов. Отчаянно не хватало рабочих рук: более пятидесяти процентов мужчин, отправившихся сражаться за Гитлера, не вернулись домой.

Карл Дункль учился в одном классе с молодым Фритцлем четыре года, с десяти до четырнадцати лет. Он вспоминает, что Фритцль был двумя годами старше остальных мальчиков в классе: «Не знаю, связано ли это с общим смятением послевоенных лет или с тем, что он выделялся на фоне остальных, но ему постоянно приходилось с чем-то бороться, что-то преодолевать; да и дома у него не все было спокойно, каждый знал это. Думается, у его матери было слабоумие — женщиной она была определенно эксцентричной, — и, я полагаю, хотя она и поколачивала его, но выбивалась из последних сил, чтобы о нем заботиться. Думаю, ее неспособность оказывать ему должный уход пару раз приводила его в приют для несовершеннолетних. Странной представляется его реакция — бежать обратно домой… Он был неспокойным мальчиком, нервным, всегда начеку; казалось, у него ясное, почти звериное чутье и понимание происходящего. И неусидчивым же он был!»

Дункль описывает Фритцля как выходца из бедной семьи. «Бедной в двух отношениях, — вспоминает он. — Во-первых, их финансовая ситуация оставалась достаточно напряженной, а во-вторых, единственный сын в семье, он не мог наладить контактов с обществом. Фритцль всегда был одинок и во многом напоминал волка- одиночку. Он играл в ковбоев и индейцев, копов и грабителей с нами в лесу, но, будучи на два года старше, был более развит физически. Однако лидером не стал; ему доставляло большую радость оставаться на заднем плане».

Мальчишки часто гоняли мяч но улицам — футбол остался страстью Фритцля на всю жизнь. Но игроком он был неважным; «левша Фритцль» делался тем вежливее, чем больше оскорблений сыпалось на него. Еще его называли «браунер» — из-за коричневых рубашек, которые нацисты носили в первые дни, а также потому, что он продолжал выказывать свое юношеское восхищение их политикой. Подростком Фритцль стал проявлять жадный интерес к своей внешности и к противоположному полу; две черты характера, определившие его поведение на всю оставшуюся жизнь. Дункль вспоминает; «В последних двух классах возрастное различие стало более ощутимым. Фритцль тщательно следил за своей внешностью и всегда был чрезвычайно ухожен».

В дальнейшем Фритцль оказался и одним из самых умных. Он закончил школу с хорошим аттестатом и четыре года проучился на инженера-электронщика — очень важная специальность в стране, чьи заводы и рабочая сила понесли такой ущерб. Во всех отношениях он являлся добросовестным работником, человеком, тщательно подмечавшим всякую деталь, и всегда получал удовлетворительные, а иногда и превышавшие средний уровень оценки за свою практическую и академическую работу. На дорогу в колледж у него уходило два часа. Он отказывался от выпивки с другими учащимися после занятий, торопясь поскорее вернуться к любимой маме.

Тем не менее по воскресным дням Фритцль сбрасывал с себя обычную угрюмость, становился более расслабленным, отвечал на шутки и даже сам шутил за кружкой пива, заразительно смеясь, когда присоединялся к дружеской компании. По уик-эндам он наслаждался оживленной общественной жизнью, ходил на танцы в Амштеттен или Линц и позже хвастал, что завел «нескольких подружек». Девушки нравились ему, а он — им. Соперничая в прическе со звездами тогдашнего американского кино, юноша покупал на черном рынке бриолин и гладко зачесывал волосы. Но вечерами всегда возвращался, чтобы позаботиться о матери.

Ко времени окончания колледжа ему исполнился двадцать один год, он готовился подыскать первую работу, и характер его уже вполне сложился. На жизненном пути перед Йозефом Фритцлем возникли развилки, и приходилось решать, какую дорогу выбрать. К сожалению, сочетание безотцовщины, болезненной привязанности к матери, неотвязное стремление утвердить свой авторитет определили его чудовищную судьбу.

Ведущий венский психотерапевт набросал профиль Фритцля для этой книги, основываясь на годах его становления в Амштеттене. Строя свой анализ на среде, окружавшей будущего преступника, он приходит к выводу, что порочные наклонности сложились у Фритцля в самом раннем возрасте. «То, что он испытывал в возрасте двух, трех, а может быть, и пяти лет, превратило его в того, кем он позднее стал в жизни. Сексуальные фантазии, по его собственным словам, связанные с матерью, должны были укорениться в нем с самого раннего детства; без преувеличения можно сказать, что это было сценой, на которой складывался внутренний мир персонажа.