Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна. Страница 41

— Курите… — Пепеляев придвинул к нему массивный портсигар, отодвинулся кокну и скрестил на груди белые худые руки с обручальным кольцом на указательном пальце правой. — Как доехали?

— Ничего. Обыкновенно.

— Может, рюмочку абрикотина? — генерал шагнул к видневшемуся в углу маленькому поставцу.

— Благодарствую. Не потребляю. — И, как бы продолжая давно начатый разговор, хотя виделись они впервые, Жданов спросил спокойным, чуточку глуховатым голосом: — Скажите, генерал, к какой партии вы принадлежите? И еще… это ваш брат был председателем Совета министров у Колчака и вместе с ним расстрелян?

Пепеляев медлил с ответом. Что-то давнее, полузабытое и неизъяснимо нежное шевельнулось у него в груди. Вспомнился зеленый луг, синие колокольчики, трепещущие на ветру, косой дождь и испуганные крики бегущих навстречу ему и братишке горничной и няни.

«Получил пулю в лоб», — говорят о смерти брата. — Непостижимо… Вика… — так называли его в детстве — беленький смешливый Вика обвинен в тягчайших преступлениях против своего народа, расстрелян, и его тело гниет где-то в сибирской земле. В имении, где проходило их детство, хозяйничают большевики, а он отсюда, из Маньчжурии, поторопился предложить им свои услуги. И теперь представитель большевиков в сером измятом пиджаке уже явился сюда и требует у него отчета. Непостижимо…

Пепеляев провел рукой по лбу, отгоняя тягостные воспоминания. Лицо его стало суровым.

— Я трудовик, — сдержанно ответил он, — и боролся за Учредительное собрание. Я был в оппозиции к Колчаку, тешившемуся химерой о восстановлении царского строя. А брат… брат принадлежал к партии кадетов. Да. Большевики его расстреляли. Но разве я в ответе за поступки брата? Что вас еще интересует в моем прошлом?

Он тяжело дышал. Желтоватая кожа гладкого лба блестела от испарины. Руки, несмотря на видимое усилие овладеть собой, дрожали. Жданов смотрел на него с изумлением. Как этот человек, некогда командовавший Сибирской белой армией, прочтя декрет Совнаркома, гласивший, что все белогвардейцы, не запятнавшие себя палаческой деятельностью, могут вернуться в Советскую Россию и сразу же пославший в Благовещенск для переговоров своих полковников, как он мог так взволноваться при первых же вопросах? Или он не так чист, как ему хотелось бы казаться, или же готов пойти на попятную? Это нужно выяснить во что бы то ни стало. Ему нет дела до генеральских нервов. Он обязан выполнить волю тех, кто его послал, иначе неделя пути по Амуру и Сунгари и еще более долгий обратный путь — время, растраченное впустую. Пепеляев должен ответить на все вопросы, даже если это повлечет за собой приступ генеральской истерики или с ним вдруг приключится родимчик.

— Ваше отношение к японской интервенции?

Пепеляев повернулся на каблуках и зашагал по кабинету.

— Я русский человек, — сказал он глухо, — понимаете вы — русский до мозга костей. Вот почему я разговариваю сейчас с вами, а не с ними!

Бесстрастное лицо Жданова оживилось: кажется, генерал не играет в патриотизм. Но вдруг память жестоко воскресила калмыковский «вагон смерти», и как саднило кожу рук, когда отдирал промерзшую решетку от окна вагона, и бегство в одном окровавленном белье по снежным сугробам, и выстрелы в ночи. Вот что делают генералы и атаманы, когда они в добром здравии и силе. Сытый тигр в тысячу раз милостивее их и сердечней! И он тут же упрекнул себя: расчувствовался, вместо того, чтобы выполнять задание.

— Ваше участие в подавлении Кулундинского восстания? — спросил Жданов, глядя в смятенное лицо генерала.

— Я был тогда на фронте. Я не каратель. Я фронтовик.

— Хорошо… теперь ответьте прямо: как вы относитесь к советской власти? Да бросьте вы метаться! Мне трудно разговаривать, когда не смотрят мне в глаза.

— Я сяду, если вы этого хотите. — Лицо Пепеляева было смертельно бледным, когда он сказал: — Мы несколько лет воевали с большевиками, но пришли к краху. Это сила, заставляющая думать. Мучительно думать. И я понял, что мы, в сущности, боремся за одно и то же, за единую и неделимую Россию. И вот я… мы — потому что я не один — хотим вернуться на родину и быть использованными в качестве военных специалистов. Гарантируете ли вы такую возможность?

— Я не уполномочен разрешать такие вопросы, — ответил, вставая, Жданов. — Я рядовой работник Амурской кооперации и прибыл сюда по случаю закупа… некоторых недостающих у нас товаров.

— Так зачем же вы пришли сюда? — крикнул гневно Пепеляев. — Чтобы посмотреть, как выглядит затравленный зверь в своей берлоге? Взять интервью и тиснуть в какой-нибудь большевистской листовке? — Трясущимися руками он налил стакан воды и выпил- его залпом.

Жданов пожал плечами, как бы говоря: «А это уж мое дело», и тут же задал вопрос сам:

— Имеете ли вы связь с каппелевцами и Семеновым?

— С каппелевцами связан, не скрываю, — бросил отрывисто генерал, — с Семеновым, ставленником Японии, нет и никогда! — Он взял из стоявшей на поставце резной шкатулки папиросу и торопливо закурил. — Так и передайте вашим: никогда!

— Вопрос об использовании вас на военной работе может быть решен только в Благовещенске. Но вы должны уже сейчас принять все меры, чтобы не допустить связи каппелевцев и семеновцев, — сказал Жданов, направляясь к двери.

Пепеляев бросился следом и слегка потеснил его плечом:

— Я устрою вам встречу со своим штабом. О времени и месте извещу особо. — Он опять шел впереди, не оглядываясь и широко распахивая двери.

Генералов на веранде не было. В саду бушевал ветер, настоящий тайфун, мял и рвал виноградные листья. Шахматные фигуры валялись в беспорядке, как трупы на покинутом поле боя. Пепеляев приостановился на пороге, приглаживая волосы, улыбнулся:

— Надеюсь, мы еще встретимся? Прошу вас, не уезжайте, не доведя начатое до конца.

Жданов кивнул головой и вышел на главную улицу Нового города. По ней неслись тучи пыли. Над витринами магазинов надувались, как паруса, полосатые маркизы. С визгом падали железные жалюзи. В глубине сумрачных помещений вспыхивал мертвенный свет электрических ламп.

— О черт! — выругался он. — Душно, как перед грозой. Даже в горле пересохло. — Он не хотел больше думать о Пепеляеве и почти жалел, что приехал в этот город. Впрочем, дела с Харбинским отделением Центросоюза шли значительно лучше, чем переговоры с белыми. На валюту здесь можно было приобрести и оружие и патроны для НРА.

На следующий день Жданов был снова принят у генерала. Его провели с парадного хода в большую, строго обставленную комнату, где в креслах и на стульях удобно расположилось около двух десятков военных и штатских. Нетрудно было догадаться, что одетые в штатское тоже были военными, но сочли возможным проявить известную вольность.

Неестественно оживленный Пепеляев представил им Жданова как «посланца родины и вестника мира». Никто не улыбнулся на эту шутливую тираду. Все молчали, рассматривая большевика с пристальным вниманием.

«Уставились, будто я с луны свалился», — подумал Жданов с неприязнью и, кашлянув, спросил, не будет ли каких-либо вопросов.

Вопросов оказалось много, даже слишком много. От него ждали каких-то откровений, исключая возможность спрашивать самому. Жданов записывал каждый вопрос, а ответил всем разом, слово в слово повторив то, что уже было им сказано Пепеляеву. Снова воцарилось тягостное молчание, и опять первым нарушил его Жданов, грубовато и просто спросив;

— Что ж, так и будем в молчанку играть? Вы не за других, вы всяк за себя скажите: кто едет, а кто остается? Этак дело быстрей пойдет.

— Паазвольте… этот тон… — взвился вдруг толстяк с малиновой плешью, в чесучовой тройке. — Мы не на конюшне воспитывались и находимся не в Совдепии, а у себя. Да, да, у себя!

Жданов едва приметно усмехнулся. Наливаясь кровью, толстяк прохрипел:

— Это мне напоминает… паазвольте, господа офицеры, задержать ваше внимание. Я, как вы знаете, господа офицеры, был по роду своей деятельности тесно связан с майором Такаянаги…