Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна. Страница 47
— Я? Диктатором я не был и, надеюсь, не стану. Штаб принял решение: все должны ему подчиниться. Пусть скажут свое слово остальные офицеры и, если нужно, судят судом чести!
Воцарилось неловкое молчание. Бондарев и Буров переглянулись, встали и откланялись. Когда они вышли, Пепеляев сказал:
— Извините меня, Дон, что я принимаю вас неглиже, но эти молодцы явились чуть свет и едва не подняли меня с постели.
— Это вы должны меня извинить, что я ворвался следом за ними, — поспешил ответить поручик. — Но меня тревожит судьба Городецкого. Мы с ним, как братья! Но…
Пепеляев быстро глянул на молодого офицера, тот поспешил закончить:
— Но… как вы уже знаете, в приказе генерала Оой от второго августа командующему четырнадцатой японской дивизией говорится, что наступление на Амурскую область должно быть начато не позже конца августа этого года.
— Это вас тревожит? — вскинул брови генерал.
— Даже брату… даже родному брату я не доверил бы столь радостное известие, но порой мне кажется, что Городецкий все уже знает и не это ли обстоятельство толкает его на такое безрассудство?
Они долго тогда беседовали и нашли способ удержать Игоря от рискованного шага, однако упустили Бондарева и Бурова. И вот результат…
Молчание длилось слишком долго, и ни один не пытался его нарушить. Только когда Пепеляев поднял опущенную голову и потер бледные щеки ладонями, будто пытаясь вызвать на них румянец, Беркутов спросил безразличным тоном:
— И к какому решению пришли вы, мой генерал? Или сие есть тайна великая? — Его умные желтовато-карие глаза светились лукавством. Он понимающе усмехнулся: — Молчу. Молчу…
— Нет, отчего же… — И Пепеляев вдруг, дивясь самому себе, передал этому бывшему семеновцу не только содержание полученного письма, но поделился и вновь охватившими его сомнениями.
— Знаете, Дон, — сказал он в заключение с несвойственной ему искренностью и теплотой, — голова идет кругом. Вы… как бы это сказать? Ну моложе, что ли, да и нервишки у вас покрепче. В общем, мне интересно знать, как воспринимаете сложившуюся обстановку вы? Я просто запутался. Ответьте прямо: есть у нас какая- нибудь надежда?
— Вне сомнения! Подумаешь, Бондарев и Буров поплыли против течения, сумев обвести вокруг пальца и нас самих и англичан. А есть ли гарантия, что они вновь не прибегут сюда с покаянием, бия себя в грудь и посыпая власы пеплом? Простите, ваше превосходительство, но мне горько видеть вас колеблющимся, как тростник.
— «Человек хрупок, как тростник, но человек — это мыслящий тростник», — процитировал со своею грустной улыбкой Пепеляев. — Вы не помните, Дон, кто из древних сказал это?
— Древние много чего наболтали, — сморщив лоб, будто собираясь чихнуть, уклонился от прямого ответа Беркутов. — А большевички, не тратя лишних слов, берут быка за рога! Сдавайтесь, мол, пока цела шкура, а не то заарканим и освежуем. А что они, в конце концов, могут нам предложить? Снизиться вместе с ними до уровня первобытного дикаря?!
Пепеляев поднял обе руки ладонями вперед, будто защищаясь:
— Дон, я рассчитывал на вашу поддержку, по вы все воспринимаете в таком гротесковом плане.
Беркутов вскочил и щелкнул каблуками:
— Прошу прощения, если я позволил себе забыться. Не я так воспринимаю, мой генерал; так все обстоит на самом деле. Идти на поклон к большевикам?! Жрать, извините, с ними японские туки и строить «новую Россию»?! — Он расхохотался: — Я бы пошел к ним! Клянусь, я бы пошел… с единой мыслью заложить, куда следует, бикфордов шнур, и пускай летит все в тартарары!..
Пепеляев подавленно молчал. Донат взял с журнального столика толстенький томик в сиреневом переплете.
— О, мой любимый Анри де Репье! — он перелистнул несколько страниц:
Беркутов захлопнул книгу и поднялся.
— Нет, чечевичной похлебкой им нас с вами, познавших тончайшие наслаждения ума и чувств, не прельстить! Думали ли вы когда-нибудь, ваше превосходительство, о Якутии? — спросил он без перехода. — Это же блаженная страна: оттуда большевикам можно и солить и перчить! Мой совет: подумайте об этом.
Беспечно напевая себе под нос, он спускался по широким ступеням ярко освещенного подъезда и вдруг, завидев темную фигуру, отделившуюся от круглой тумбы для наклейки афиш, метнулся обратно.
— А ты, оказывается, не из храбрых, — раздался насмешливый голос Городецкого. — Снова под генеральское крылышко, дарлинг?!
Беркутов презрительно свистнул и сбежал на панель.
— Просто я тебя не узнал, Игорь! А для рыцарей темной ночи я имею в кармане вот это! — Смеясь, он показал свою правую руку, на полусогнутых пальцах которой темнели какие-то странные шипы. — Стальная перчатка, видишь? Вряд ли кому захочется отведать этого всерьез! А у тебя что за маскарад? В шинели… И выглядишь ты, братец, как… взъерошенный воробей.
— Пусть… — Городецкий тоже засмеялся: — Не гулял с кистенем я в дремучем лесу, а был… Угадай, что это?
Улица была пустынна и темна. Беркутов лениво уронил:
— У меня не кошачьи глаза. Какая-то Дульцинея Харбинская назначает тебе рандеву? А я и не предполагал, что вопросы любви могут здесь решаться при помощи бумажных цидулок и без звонкой монеты. Впрочем, тот, кто красив, как Нарцисс…
— Ладно, ладно, старый циник, ты прекрасно узрел, что это пароходный билет! Слава аллаху, уж завтра-то «Чайна» увезет наконец меня от этих гнусных берегов и навсегда избавит от твоих пошлых острот.
— Опять проклятая «Чайна»! Ты, Игорь, бредишь, или я ослышался?
Сырой, вязкий сунгарийский ветер расхлестывал полы шинели Городецкого. Он зябко передернул плечами и поднял воротник.
— Нет, ты не ослышался, хотя я, кажется, схватил здесь желтую лихорадку или инфлюэнцу. Скажи, Донат, это бывает летом?
— Бывает, все бывает! — с наигранным смехом хлопнул его по плечу Беркутов. — Ясно, как апельсин, со здоровой головой никто не сунется в большевистскую петлю!
Некоторое время они молча шагали длинным и узким переулком. Донат обдумывал услышанное, потом, слегка коснувшись руки Городецкого, сказал тоном, не допускающим возражений:
— Агенты Гиринского бюро задержат тебя при посадке. Сдай билет, пока не поздно, Игорек, иначе плакали твои денежки, а их у тебя не так-то уж много.
— Гиринское бюро — чепуха! Мы ведь здесь не приписаны, — напомнил Городецкий.
Низкие, кособокие домишки кончились. Потянуло болотной сыростью. Где-то совсем близко плескалась вода. Темные деревья простирали к ним обломанные ветви.
— Фу, дьявол! — Донат круто остановился. — Куда это мы забрели в своем дурацком споре? Слушай, Игорь, в последний раз предупреждаю: выбрось эту дурь из головы. Давай поскорее выгребать к городу. Поужинаем где-нибудь — и в постели.
И вот тут-то, в этом страшном, незнакомом месте, между ними и разгорелся костер взаимной ненависти и вражды, искра которого начала тлеть еще в поезде и была только на время притушена желтыми ручками капитана.
Беркутов вернулся в гостиницу, где занимал номер вместе с Городецким, в исходе двенадцатого ночи. Смуглое лицо его, с обтянутыми скулами, казалось усталым и постаревшим. На высоких сапогах желтел такой толстый слой пыли, будто он исходил весь город и часть округи в придачу. В квадратном холле, заставленном широкими и низкими креслами, было тихо. Спрятавшись за высокую конторку, тощий портье клевал носом, то и дело вскидывая узкие петли век. Завидев офицера, он вскочил, изогнулся и, угодливо осклабившись, протянул ему номерной ключ.
— Разве офицер еще не вернулся? — спросил Беркутов хрипловато и удивленно. — Странно… — протянул он, вертя на пальце ключ, — очень странно!
— Его молодой… туда-сюда ходи, барышня мала-мала провожай, — осторожно, страшась быть назойливым, высказал свои соображения портье.