Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна. Страница 65

«Я ведь сам благовещенский», — отчетливо возник вдруг в памяти голос Беркутова. Стало зябко при мысли, что они могли бы встретиться вот на этой, слабо освещенной улице. Здесь они не разошлись бы так мирно, как тогда в Харбине. Здесь игра пошла бы в открытую.

Ветер стих, и, будто решив порадовать Булыгу напоследок, в воздухе закружились крупные снежные хлопья.

Этой осенью Вениамину жилось дома не сладко. Отец с ним не разговаривал. В Лии Борисовне появилась какая-то обреченность: она таяла на глазах. Руки стали прозрачными. Глаза запали, и слезы делали благое дело, смягчая их сухой и горячечный блеск. Когда Вениамин находился под родительским кровом, атмосфера сгущалась до предела и каждую минуту могла разразиться гроза. И все же он не мог покинуть этот дом, живя здесь ради матери, дни которой были уже сочтены.

Наступила третья годовщина Великого Октября. Две первые годовщины, под пятой интервентов, были отмечены кровавыми репрессиями и слезами, вот почему эта вылилась в шумный и веселый общенародный праздник. Сразу после демонстрации на городских площадях начались концерты и шумные хороводы, продолжавшиеся до поздней ночи. Зажигательно рассказывали с маленьких трибун делегаты Народно-революционной армии о том, как очищалось от интервентов Забайкалье, а в клубах уже взвивались занавесы и начинались спектакли.

В Центральном клубе с потрясающим успехом прошла пьеса «Террористы». Вениамина в заглавной роли было просто не узнать. Он был весь обвешан бомбами и говорил с таким пылом, что девчатам хотелось плакать. Многие и на самом деле расплакались, когда его наконец убили. Чтобы не портить эффекта, Вениамин не вышел на вызовы и сразу же, как разгримировался, исчез из клуба. Кое-кто из неискушенных зрителей остался убежденным, что этот отчаянный парень погиб и на самом деле. Их не разубеждали. В двадцатом году на Амуре не боялись смерти: она запросто гуляла по городу и входила во многие дома.

Выйдя на ярко иллюминированную улицу, Вениамин пожалел, что родной дом находится в двух шагах от клуба. Идти туда не хотелось. Он повернул в противоположную сторону, постоял над Амуром, дошел до городского сада. Всюду горели цветные лампочки, плясала молодежь.

На второй день праздника за обедом Вениамин отказался от какого-то блюда. Мать испуганно заморгала, а гнев отца семейства прорвался градом упреков:

— Макаронник ему не по вкусу, — побагровел Лазарь Моисеевич, — ему налимью печенку подавай или седло дикой косули под смородинным соусом. — Старый Гамберг в свое время слыл большим гурманом, и теперь, называя блюда, он как бы смаковал их и злился, ощущая вкус и запах, но не насыщаясь ими. В заключение он процитировал две строки из ставшей совсем недавно очень ходкой, глупейшей частушки:

Непостижимо, откуда чопорный старик мог узнать такое? Мать смотрела страдальческими глазами. Любочка и Юра переглядывались и могли включиться в действие и слезами и смехом. Вениамин решил обратить все в шутку:

— А ей-богу, было бы недурственно отведать мясца, — сказал он веселым тоном. — Как это я не додумался сходить сегодня на охоту? Впрочем, еще не поздно. Я пойду… — Это было сказано полувопросительно. Лазарь Моисеевич сразу же остыл, хмыкнув:

— Охотничек, — он уткнулся в тарелку и стал есть с завидным аппетитом. Лия Борисовна заволновалась:

— На Зее шуга, а в сопках что за охота? Зайцы, поди, и то попрятались, на улице метет.

Все это было верно, но на Вениамина напало какое- то детское упрямство:

— Мне что заяц, что косуля, лишь бы не серый волк. Впрочем, волчья шкура к кровати тоже не помешает! — Он чуть не засвистел от радости, что нашел предлог уйти из дома, но вовремя спохватился и, поблагодарив мать за обед, прошел в свою комнату. Сборы были недолги: старый гимназический костюм, шерстяные носки и унты. Рассовав по карманам дошки патроны, он надвинул на брови отцов треух, перекинул через плечо ружье и выбежал из дома.

В небе крутились серые мохнатые облака, готовые вот-вот сыпануть мокрым снегом. Ветер бешено выл, кидался под ноги, распахивал полы дошки и задувал в карманы. Но эта непогодь только бодрила. Веселое озорство охватило Вениамина, он почти пробежал три квартала и через барахолку, через кладбище, мимо Охотничьего сада и заразных бараков, зашагал в сторону Китайского квартала. Этот квартал пользовался дурной славой, как гнездилище пороков. Говорили, что там бесследно исчезают люди. В него знали дорогу спиртоносы, курильщики опия и азартные игроки в маджан и карты. Но те, кому не было в этом нужды, обходили его засветло и стороной.

А что если зайти в одну из этих фанз? Китайцы очень гостеприимны, а Вениамин к тому же пользовался у них особым почетом: от рабочих рыбалки он узнал сотню-другую слов на гиринском наречии и даже писал некоторые иероглифы. Но сунуться к незнакомым он все же не решился.

Разумеется, ни о какой охоте не могло быть и речи. Ночь надвигалась из-за сопок. Пуржило. И все же это была славная прогулка: щеки горели, от свежего дыхания ветра, казалось, обновилась кровь. Вениамин повернул обратно. Неважно, что он вернется домой с пустыми руками, никто и не ждет добычи. Мать будет рада. Отец уже остыл и притворится, что не заметил ни его отсутствия, ни прихода. А он сам, обогатившись чем-то наедине с собою, уже не позволит ни сегодня, ни завтра вторгнуться в свою жизнь пустоте и скуке. Город сиял ему навстречу огнями.

Вениамин подошел к дому, потоптался у калитки: «Пройду еще до Амура и лады!» — Но ему не было суждено дойти до реки. Канареечно-желтый дом с галереей по второму этажу вдруг привлек его внимание. Теплый оранжевый свет струился сквозь кисейные занавески верхних окон. Он знал, кому принадлежат эти окна. Он бывал в этом доме, и, кажется, ему были рады. А что если зайти? Час не поздний, но и не такой уж ранний. Посмеиваясь, он поднимался по узким выщербленным ступеням и не совсем уверенно тронул пуговку звонка.

Дверь распахнулась. Он увидел Елену в длинном теплом халате. В глазах девушки мелькнуло удивление… Она его не сразу узнала. Потом глаза заблестели: она что-то сказала, засмеялась. Вениамин шагнул в переднюю и захлопнул дверь. Они стояли совсем близко друг от друга. Зеленый цвет халата скрадывал яркость ее лица.

— Откуда ты, прелестное дитя? — спросила, смеясь, Елена. Он не ответил, вспомнив вдруг, что родители ее уехали и вернутся не скоро. Девушка тоже подумала об этом. Она не предложила ему раздеться, повернулась и: пошла в свою комнату. Вениамин шел следом.

В этой комнате ему все было знакомо: и узкая постель, и серый, с алыми розами, ковер, и приземистая оттоманка, на одном из валиков которой лежала раскрытая книга. Белые стены были без украшений, на полированном столе в узкой вазе стояла сосновая ветка, на одном из окон — весь осыпанный нежно-розовыми звездочками какой-то цветок. Она стояла посредине комнаты и, не предлагая садиться, ждала, что он скажет.

— Я пойду разденусь, — сказал Вениамин. Елена молча кивнула, глядя неотрывно на его охотничье ружье.

— И, если можно, умоюсь?

— Да, конечно… Хочешь есть? — озабоченно спросила она.

— Если можно, стакан чаю, пожалуйста.

— Да, конечно, — повторила она и пошла на кухню, достала из буфета домашний кекс, варенье. Начищенный до блеска медный чайник кипел на плите. Было слышно, как в ванной льется из отвернутого крана вода. Девушка прошла в комнату матери и вынула из шифоньера купальную простыню, стукнула в дверь ванной и повесила ее на дверной ручке. Сильно пахло табаком. Он, наверное, курил там.

Вениамин вошел в комнату, кутаясь в мохнатую простыню, как римский патриций в тогу. Он сел на оттоманку и протянул к ней руки:

— Как чудесно!

Елена отстранилась. Мальчишка, он был совсем как мальчишка! Влажные волосы падали ему на искрящиеся глаза. В нем ничего не оставалось от того избалованного девичьим вниманием красавчика, каким она знала его прежде. И он сказал, будто разгадав ее мысли: