Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна. Страница 90

— А, комиссар, — обернулся на Санины шаги Ильинский. — Я-то думал, тебе еще сладчайшие сны снятся.

— Будем делать побудку? — спросил Бородкин.

— Кто идет? — отделилась от стены бревенчатого дома темная фигура.

— Свои. Это ты, Гамберг?

— Как видишь. Дай-ка огонька. — Они закурили. Саня стал расспрашивать о минувшей ночи.

— Шастин заболел, — ответил Вениамин. — Всю ночь в жару метался. И еще ребята пообморозились. Харитонов толкует: надо их на подводе отправить в Хабаровск.

— Маменькины сынки, вырядились, как на прогулку. Цацкайся теперь с ними! И в Хабаровске они нужны, как… — Ильинский выругался сквозь зубы. — Пойти посмотреть…

— Прыткий, — сплевывая в истоптанный снег, сердито выдохнул Вениамин… — «Подь сюда, сделай это…» Ребята всю ночь в карауле, как цуцики, дрогли. Эй, куда вы? — крикнул он выбежавшим из дома тербатцам. Один из них поскользнулся на обледенелой ступеньке, неуклюже поднялся и стал растирать ушибленное колено.

— Куда это вы? — спросил у него Бородкин.

— Помкомандира велел оповестить, чтобы винтовки тащили сдавать.

— Что? — не веря своим ушам, крикнул Бородкин. — Какие винтовки?

— Обыкновенные. Какие были дадены… — Не дослушав, Саня влетел в темные сенцы, рванул избяную дверь. На бревенчатой стене чадно мерцала семилинейная лампа. Грязев выкладывал в огромной печи березовые поленья. Тербатцы топтались по разбросанной на полу соломе. Ильинский, подбоченясь, выговаривал кому-то:

— Гусиным салом пяточки нужно было помазать! Каюсь, обмишурился, не припас, каюсь! Тце, тце… — презрительно пощелкал он языком, — ничего себе картина! И это бойцы…

— Что там такое? — спросил комиссар.

— Да вот… медвежья болезнь наши ряды пошатнула, — цинично пояснил Ильинский. Саня отодвинул его плечом и шагнул в комнату. Дыхание захватило от въедливого запаха копоти и пыли. Тускло светил каганец — плавающий в чашке с постным маслом фитилек. У самого входа, упираясь головой в стенку, лежал Николай Шастин, по углам скорчились другие.

Бородкин насчитал двенадцать человек.

— Как дальше будем жить, ребята?

Кошуба подошел сзади, положил на плечо руку, хотел что-то сказать.

— Пускай решают сами, — отвел его руку комиссар.

Шастин поднял кудлатую голову, дико повел глазами. Щеки его за ночь еще больше ввалились и пылали недобрым румянцем.

— Не бросайте нас здесь, — прохрипел он, — белые кругом рыщут, поднимут на штыки.

— Хозяин поет соловьем, смотрит волком, — откликнулись из дальнего угла. — Уйдете вы, спалит вместе с хатой.

— Ладно, что-нибудь придумаем, — ввернул Ильинский.

— И думать неча: раньше надо было этим займаться!

— Отряд!.. Ни тебе фершала, ни тебе аптечки. Гусиным салом попрекнул, а оно бы в самый раз…

— Иде его взять, того сала? Иде тот гусь, что для нас вырос?!

— Отправим вас обратно в Хабаровск, пока дорога свободна, — твердо сказал Бородкин. — Достанем тулупы и лошадей. Я займусь этим.

Ильинский, хмуря брови, посторонился в дверях. На кухню, в распахнутую дверь валом валили тербатцы: ставили в угол винтовки, ссыпали в кучу патроны.

Комиссар тронул в кармане куртки наган.

— Труса празднуешь? — усмехнулся наблюдавший за ним Ильинский. — Зашагаем дальше налегке.

— Как налегке?! — крикнул хабаровчанин в огромной иманьей папахе. — Пехом и без оружия, а если белые наскочат, драться на кулачки?

— В Казакевичево, товарищ Голионко, получите другие!

— Не наводи тень на плетень, — вспылил Бородкин. — Кто их нам приготовил?

— Приказ дан, надо его выполнять. — Ильинский глянул на наручные часы: — Через полчаса выступаем.

— Твой приказ нам не указ, — возразил Иван Васильевич. — Я послал за командиром. И вообще… мы не мальчики здесь собрались.

— Даешь командира! — озорно выкрикнул Витюшка Адобовский.

— Может, тебе мама больше требуется? — осадил его Ильинский. — Навезли сосунков!

Стремительно влетел Сун-фу и остановился, перебегая глазами с одного лица на другое.

— По чьему приказу разоружается отряд? — спросил его комиссар.

Сун-фу захлопал короткими ресничками, горячо заверил, что его помощник напутал. Речь шла — везти оружие на подводах, и только.

— Тут есть больные, их нужно накормить и организовать транспорт на Хабаровск, без этого мы не уйдем, — сказал Харитонов.

— Ну конечно же, накормить и отправить, — рассиялся Сун-фу. — Кто же возражает?

Тербатцы, смущенно переговариваясь, разбирали сваленные винтовки и пересчитывали патроны, — накануне каждому было выдано по шестьдесят штук.

— И клюнули ж на такое!

— Да уж ясное дело: винтовка бойцу плечо не оттянет!

— Дисциплина, говорит, выполняйте. Показал бы я ему кузькину мать…

У порога дома заржала лошадь. Заиндевелые окна протирала сизая лапа рассвета.

Казакевичевские жители встретили отряд хмуро. Уступив тербатцам чистые горницы, они колготились на кухнях, перешептывались, ели втихомолку, никого не зовя к столу. На вопросы отвечали неохотно, пряча глаза, взвешивая каждое слово:

— А кто его знат, паря, наезжают которые, на лбу думка у них не написана… Уезжают — нам не докладают. Пришли — ушли… Какое наше дело?

Староста Свешников, ставя людей на постой, обошел самый видный дом. Кошуба с шутками стал пытать у него: почему? Не старый еще казак, поколебавшись, нехотя пояснил, что это дом бывшего станичного атамана.

Обстановка в станице была сложной. Поговаривали, что Сахаров имеет здесь «своего человека». Человеком этим был Мартемьян Шереметьев — бывший атаман, выдавший калмыковцам вернувшихся с фронта большевиков-односельчан: Павла Трухина, Павла Соснина и своего родного брата, тоже Павла. Но это были свои, внутренние дела, о них не рассказывалось тем, кто наезжал или захаживал в станицу. Конечно, беднота, как и всюду, стояла за советскую власть, шумела на сходках, требуя отмены казачьего сословия, перечисляя по пальцам, какой разор несла казаку «действительная» служба: «Конь с седлом — раз, мундиры — строевой и парадный — два, сапоги и бродни новые — три, да белья холодного и теплого по две смены, да сундук, да…» Иной казак, снаряжая сына, по уши залезал в долг к тому же Мартемьяну. Но тербатцы ни о чем этом так и не узнали.

В Казакевичево Сун-фу стал на редкость разворотливым. Не дав передохнуть, отправил на хутор Чирки сторожевую заставу из двадцати трех человек во главе с Ильинским. Были посланы разведчики в район Черняево, обследованы лесной массив и поселок «Корейские фанзы». Гамберг с группой ребят перешел на китайскую сторону и побывал в ямыне Тю-тю-пай, куда в случае опасности бегали с семьями казаки.

Низкие, серые, все на одно лицо домики станицы жались у подножия хребта, цепочкой вытянувшись вдоль берега схваченной ледяным панцирем Уссури. Выставив на въезде сторожевой пост, люди разошлись на отдых.

Отогревшись и перекусив, Шура и Алеша написали домой письма и понесли их на почту. Почтовик Федор Свешников, сидя у стола, беседовал с Вениамином:

— Мы, Свешниковы, фамилия плодовитая, нас полстаницы…

Почта стояла на взгорье. В просветы между торчавшими на окнах угрюмыми кактусами и осыпанными цветом геранями было видно, как смуглолицые, с надраенными бодягой щеками молодухи зазывают домой ребятишек, как коренастые кривоногие «хозяева» шествуют вразвалку на заваленные навозом базы и поплотнее прикрывают двери обмазанных глиной стаек.

В сбитой на затылок шапке и распахнутой куртке вбежал Бородкин. Нужно было срочно дать телеграмму штабу фронта в связи с данными разведки:

«Отряд стоит под угрозой разгрома. Шлите срочно подкрепление».

Ребята попрощались со Свешниковым и пошли по избам посмотреть на житье-бытье своих.

В доме Федора Башурова дым стоял коромыслом, хотя хозяин был в отлучке, а молодая хозяйка управлялась во дворе со скотиной. Тербатцы натаскали кадку воды, накололи дров, и теперь Кошуба, растопив плиту, рассказывал охотничьи истории. Хозяйские парнишки Мишка и Николка ловили каждое его слово, и, лишь Лука Викентьевич умолкал на минуту, жалостливо просили: