За Кубанью (Роман) - Плескачевский Лазарь Юдович. Страница 3

Ильяс тяжело дышит. С ума сойти — через час-полтора он будет дома. Лицо его краснеет, все тело покрывается потом. Теперь бы малость землицы да пару хроменьких коней, которых неделю назад обещал командир полка шахтер Афанасий. Еще час… А как же Максим?

— Стой! — срывающимся голосом требует Ильяс. — Стой, черт!

Повозка останавливается.

— Сдурел? — осведомляется Ермил.

— Без него не поеду, — кивает Ильяс на Максима. — Куда он, туда я, куда я, туда он.

— Зверь тебя знает, — ругается ездовой. — Сразу сообразить не мог?

Он снова соскакивает и, бормоча что-то про едреный лапоть, бежит в голову обоза.

Где же ездовой? Очевидно, не разрешили… Что ж, может, оно и к лучшему? У Дарихан и без того забот хватает.

Ильяс пытается представить, что сейчас делает Дарихан. Очевидно, кормит детвору. А есть ли чем? Скорей бы добраться до аула. Пусть раненый, но дома.

Лежит с закрытыми глазами, представляет, как его встретят. Первым прибежит сосед Лю, затем появятся Умар с Гучипсом. Они всегда вдвоем. Интересно, Умар все такой же злой или подобрел? Нет, наверное, еще злее — собирался уйти на фронт вместе с Ильясом, да неожиданно умерла жена. На кого малых ребятишек оставишь, если старуха мать еле ноги волочит?

Увлеченный мыслями о доме, Ильяс не слышит шагов ездового.

Ермил глядит на Ильяса молча, словно не решаясь нарушить его покой. Черная борода раненого, как лишаями, изъедена сединой. Продолговатое худое лицо от напряжения сильно покраснело. В зарослях усов заплутались слезинки. Как капли росы. Громко вздохнув, Ермил взбирается на передок.

— Н-но… Поехали, едреный лапоть.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Это очень напоминает игру. В большой комнате двое. Первый — за столом, второй — у стены, лицом к стене.

Первый произносит название аула, второй называет имена и фамилии, пароли и явки.

— Так, верно, — подтверждает первый. — Джиджи-хабль?

Второй отвечает.

— Так, верно. Уляп? Ходзь?

Второй шпарит фамилии и пароли без запинки, как сохта [1] утреннюю молитву.

Проверка окончена, карта пройдена с запада на восток до конца. Ни единой ошибки. Да и мудрено было бы ему ошибиться — сам снаряжал, инструктировал и отправлял каждого, уславливался о явках, особо доверенным указывал места, где загодя было припрятано оружие.

— Не забудешь? — Первый складывает карту вчетверо.

Второй поворачивается к столу. У него скуластое лицо с невысоким лбом, на широких плечах серая черкеска, корнетские погоны. Узкая талия стянута наборным серебряным поясом, на нем кинжал с инкрустацией чернью. Средний палец правой руки играет, словно маятником, офицерским Георгием.

— Захочу забыть, и то не смогу. — В. тоне корнета — почтительность, обожание.

— Смотри, Ибрагим, это последняя проверка. Ты один знаешь всех, больше никто. На мою память в этом смысле надежда плоха.

Ибрагим не отвечает — к чему лишние слова? Каждый из названных сидит в его голове намертво. Ну а если все же потеряется, его начальник убытка не понесет — полковник Кучук Улагай и более сложные тексты запоминает с первого раза. Кокетство памятью — одна из его любимых привычек.

Улагай поднимается, выходит из-за стола. Он чуть выше Ибрагима, стройнее, более подтянут и, судя по одежде, меньше заботится о своей внешности, чем корнет. На нем не черкеска и даже не китель, а простая гимнастерка с полевыми полковничьими погонами, высокие, до блеска начищенные хромовые сапоги, простой офицерский ремень с орлом. На груди — орден святого Владимира с мечами и бантом и крест «За службу на Кавказе». Пробор разделяет темно-каштановые волосы на две неравные части. Благородно. Подчеркивает породу. Заставляет подчиненных не забывать о дистанции. Впрочем; Ибрагим не завидует: облик Улагая, как ему кажется, не отвечает национальным традициям. Надменное, без единой морщинки лицо даже цветом своим отличается от лица типичного горца: матово-бледная кожа просвечивает слабым, почти девичьим румянцем. Ни тени загара. Тонкие, плотно сжатые губы, прямой нос. За длинными немигающими ресницами — сверкающие холодным блеском черные глаза. Они, будто из овальной решетки, уставились на Ибрагима и давят, давят…

Ибрагим непроизвольно вытягивает руки по швам, таращит и без того выпуклые глаза и замирает. Вот так вдруг, без единого слова, умеет Улагай совершить мучительный для иных служак переход от фамильярности к официальному тону, за которым укрывается как за каменной стеной.

— Спички! — коротко бросает полковник.

Ибрагим лихорадочно шарит по карманам, почтительно подает коробок. Полковник сворачивает карту и подает Ибрагиму.

— Вот что, Ибрагим, — цедит полковник, доставая красноголовую спичку. — Запасись-ка ты хорошими спичками, если успеешь. У них там, в этой Совдепии, и лампу зажечь нечем будет.

Он чиркает спичкой о коробок. С шипением вспыхивает яркое пламя. Медленно, словно колеблясь, подносит спичку к уголку карты. Огонек нерешительно прыгает в голубые разводья Черного моря. Пламя смелеет, подбирается к побережью. Вот уже пылают населенные пункты, и огонь неудержимо шагает в горы. Пересеченная местность успешно форсирована, пожар пылает в аулах и станицах, подбирается к Екатеринодару, накатывается на земли Войска Донского.

Улагай с захватывающим интересом следит за развитием событий. Полковник не суеверен, но эта неожиданно возникшая в пламени картина кажется ему символичной: Ростов, Харьков, а там глядишь… Но дорога каждая минута.

— Брось карту в камин и позови Аскера.

Ибрагим мгновенно скрывается за дверью.

Полковник с минуту остается на месте. В глазах его еще сверкают отблески пламени, в один миг сожравшего огромный край. Подходит к окну. С высоты второго этажа открывается чудесный вид на море. Оно почти такого же цвета, как и небо, и такое же тихое. Вдали, между небом и водой, как нарисованная, замерла белоснежная яхта. Берег взбегает к зданию, покачивая зеленой гривкой — на побережье ветерок. Улагай поворачивает шпингалет, и створки окна расходятся. Черт побери, кончается весна, а он еще и не разглядел ее как следует. Свежий воздух бьет в ноздри. Глубокий вдох. Знакомый вкус у этого воздуха — будто пьешь из бокала, недопитого когда-то, давным-давно. На лице Улагая появляется слабое подобие улыбки: он вспоминает аул на берегу моря, ватагу босоногих мальчишек, пенистые брызги волн.

«Э, кто дольше пробудет под водой?» Конечно он! «Э, кто дальше заплывет?» Это и так известно — лучше Кучука никто не плавает. «Дельфины! Дельфины!» — волнуется ребятня. «Э, — кричит он, — кто щелкнет дельфина по носу?» И сразу бросается в волны… Плывем и корит себя: «Зачем сболтнул? Теперь попробуй догони дельфина». Хвастунишку спасает случайность — на берегу появляется всадник на взмыленном коне: «Кучук, к отцу! Немедленно! Скачи!»

Он застывает на пороге кунацкой для почетных гостей. Отец беседует с генералом. Мальчик вежливо здоровается. На него никто не обращает внимания, и он имеет возможность, не нарушая этикета, разглядеть дородное лицо гостя, его блестящий мундир, украшенный орденами. О аллах, ведь это их родственник… Каким стал!

Разговор отца с гостем не менее интересен.

«Настоящий офицер должен с детства приучаться к походной жизни, к строю, — говорит гость. — С пеленок!» В тоне гостя — едва заметный оттенок превосходства.

«Очень правильно, очень», — соглашается отец. Почтительно, но без заискивания: Улагаи никогда ни перед кем не заискивают, Кучук знает это. Чуть повернувшись к сыну, бросает: «Поедешь учиться. Завтра. Собирайся… И помни: ты — Улагай! Помни это всегда: ты — Улагай!»

Южное деревце пересаживают в мерзлый северный грунт. Крепкое деревце выживает. Но никогда уже не будет оно похоже на своих южных братьев. Как непохож Кучук Улагай на Ибрагима.

Звонит телефон. Улагай захлопывает окно и берет трубку.

— Слушаю, — произносит он, по-русски без акцента. — Да, буду ждать. Сейчас? — Взгляд его падает на большие настенные часы, они показывают три. — Чуть попозже, часам к пяти.