Болотные огни (Роман) - Чайковская Ольга Георгиевна. Страница 16

Ей хотелось прислониться к его плечу, но она не решалась. Раз только, качнувшись в сторону — нечаянно или нарочно, Милка не могла бы сказать, — она на мгновение прижалась к его твердой руке, однако испугалась и сразу же отошла. Он же продолжал шагать так же медленно, с курткой на плечах. Она уже стала подумывать, не забыл ли он о ее существовании, как вдруг он сказал, не оборачиваясь:

— Тебе не холодно, девочка?

Боже, как хорошо сразу стало на душе. Даже и теперь, стоило ей вспомнить это его «тебе не холодно, девочка», и ее заливало горячее чувство счастья.

Как жаль, что в поселке не любят Николая, что никто не понимает и не поймет их отношений. Сегодня утром она получила письмо от Ленки, удалой своей подружки, и письмо это было полно упреков.

«Слышала я, — писала Ленка, — что связалась ты с неподходящей публикой и сама лезешь в петлю. Ничего, в субботу прибуду самолично и наведу порядок».

«Приезжай, — думала Милочка, — приезжай, дорогой мой атаман, только порядок наводить уже поздно».

Тени от листвы сплошным потоком летели по террасным стеклам, а солнечные пятна так переливались на пестром платье, по которому Милка водила утюгом, что невозможно было отличить, где блики, а где цветы узора, и казалось, что утюг идет по текучей воде, от которой рябит в глазах. Сквозняк вздымал занавески.

«Уже поздно, — думала Милка, — теперь уже поздно, к счастью».

Так шли они тогда довольно долго по белой дороге, прорезанной корнями деревьев. Николай больше не сказал ни слова. Он вдруг повернулся к ней весь, притянул ее к себе и вместе с нею отступил в темноту.

Что же, она его любила. И он это знал.

«Сегодня как раз суббота, — с насмешкой и нежностью думала она, — сегодня Ленка приедет наводить порядок».

Было жарко от солнца, от утюга, светившего раскаленными углями, а больше всего от воспоминаний. С этой минуты они не говорили ни о чем, и она вновь и вновь вспоминала единственные сказанные им слова и все не могла им надивиться. Если бы Ленка слышала, как он их сказал!

«Индюшка ты, — писала Ленка, — о чем ты думаешь? Я понимала тебя, когда ты была влюблена в инженера, в него и влюбиться не стыдно, но связаться со шпаной…» Милка снова улыбнулась и покачала головой: шпана! Он за нас с тобой воевал, он в боях прошел полстраны до самого моря!

— Милочка, — окликнула ее мать, — выйди на улицу, посмотри, что там за шум.

А Милке было лень. Ей до смерти не хотелось выходить из своего солнечного убежища. Однако мать она уважала и всегда ее слушалась, да и на улицу выйти, кажется, действительно было нужно, потому что по ней двигался какой-то гул, совершенно необычный для их поселка.

Милка выбежала на улицу босая, обжигая ноги о горячий песок. Больше всего в ту минуту, как она вспоминала потом, ее беспокоил горячий песок, о который она обжигала ноги.

По улице в толпе народа двигалась телега, в которой везли Ленку. Милка не сразу узнала ее, белые Ленкины губы были раздвинуты какой-то незнакомой гримасой над стиснутыми зубами. Но светлые волосы, «продольно-полосатые», разметанные сейчас по дощатому дну телеги, чистый лоб, высокие коричневые брови — все это была Ленка. Толчки телеги не тревожили ее, она была неподвижна; только когда телега кренилась в глубокой колее, тихо сползала к борту. Залитая кровью голова ее была далеко запрокинута.

«В субботу прибуду самолично и наведу порядок», — вспомнила Милка, шагая рядом с телегой (на нее все время наезжало заднее колесо). Ей хотелось подложить руку под Ленкину голову, лежащую на досках, но она не решалась.

Ленка лежала в клубе на сдвинутых скамьях. Берестов, Водовозов и Борис были тут.

Втроем сидели они неподалеку, стараясь друг на друга не смотреть. Вставали все трое, как только слышали стон. Врач не скрыл от них, что, по его мнению, она в сознание не придет, однако никто из них врачу не поверил. Им казалось, что не может ничего случиться, пока они так вот, все трое, неотлучно сидят около нее. Время от времени Ленка с трудом поворачивала голову и тихим голосом начинала что-то невнятно тянуть. Тогда они вставали и стояли, напряженные и беспомощные. «Не пущу тебя, не пущу», — твердил Борис, закрывая глаза, и, кажется, повторял вслух.

Но она уходила все дальше и дальше, пока не ушла — навсегда.

Как это было? Был клуб, полный народу, казалось снова превратившийся сейчас в церковь, только мрачную, грязную и захламленную, с полуобсыпавшимися угодниками на стенах. Он слышал, как стоявшая рядом с ним женщина сказала другой: «Все-таки странно, что не открывают гроб». Они были любопытны, им хотелось взглянуть. Гроб, обтянутый красной и черной материей, действительно стоял закрытый— так велел Берестов. Слишком сильно разбита голова.

А он все время забывал, что в гробу лежит Ленка, ему казалось, что она ждет его где-то в другом месте, куда он должен прийти и рассказать о похоронах — ей это будет интересно. Усилием воли он заставлял себя вырваться из этого странного забытья, и тогда сразу понимал, кто лежит в гробу. Так снова и снова мысль о Ленкиной смерти приходила к нему каждый раз заново — невыносимой болью. Но только на мгновение— потом он опять забывал.

Процессия растянулась на весь город. Впереди лошадка везла телегу с гробом, затем шел розыск, потом милиция, за нею пожарная часть. Берестов и Водовозов шли рядом, опустив голову и заложив руки за спину. «А где мать-то, — говорили в толпе, — мать-то у ей есть?» — «Нет, вроде сирота».

Он идет рядом с Рябой или с кем-то другим, кто несет Ленкин портрет, наклеенный на картон и прибитый гвоздем к палке. Портрет чем-то похож, особенно волосы, только кажется, что на Ленкином лице кто-то толстыми линиями нарисовал другое. А вместо глаз — черные точки.

Перед ним гроб. «Я выбыла, я выбыла, — говорит он, качаясь, — идите дальше». — «Как же я дальше? — спрашивает он. — Как же я без тебя?» Гроб тяжело ворочается на ухабах, он занят этим и не отвечает.

Уже давно засыпали узкую могилу, куда — глубоко вниз — опустили Ленку, уже давно все они разошлись с кладбища, а он все еще видел, как старательно и покорно ворочается на ухабах гроб.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

— Ну чего ты хочешь? — спросил Берестов.

— То же, что и тогда, — ответил Водовозов, — то же, что и всегда.

Прошло три дня с субботней ночи, но заговорили они об этом в первый раз.

— Ты это уже сказал, — на лице Берестова играли желваки, — но мы не могли этого предвидеть.

— Обязаны были! — крикнул Водовозов.

Борису начало казаться, словно оба они говорят в каком-то холодном бреду или тяжелом сне. И вдруг он заметил, что Денис Петрович смотрит на них обоих, то на того, то на другого, странным взвешивающим взглядом. По-видимому, и Водовозов заметил этот взгляд. Наступила пауза.

— Ну давай, — сказал Водовозов, — выкладывай.

Берестов подумал еще немного, а потом вдруг решительно выдвинул ящик стола и вынул из него клочок бумаги.

— Читайте, — сказал он глухо.

Уже подходя к столу, Борис понимал, что еще раз сейчас случится несчастье. Он не мог, он не хотел читать этой записки, он вовсе не желал знать о ней.

Это был мятый клочок линованной бумаги из ученической тетради. «Пусть ваши куропаточки сидят в своем угрозыске (здесь следовала матерная брань). Дураков у нас нет». Все это было написано печатными буквами. Борис понял сразу, что это значит, а Водовозов читал долго, листок дрожал в его руке.

— Не понимаю, — сказал он.

— Это было у нее на груди, — ответил Берестов, — они бросили это ей на грудь, когда пробегали. Ты тогда не заметил.

«Тяжело же тебе было умирать на дороге, когда мимо громыхали бандитские сапоги», — подумал Борис.

Вдруг Водовозов не то застонал, не то зарычал. Было видно, как белеет от бешенства его лицо, губы и даже глаза. Таким никогда не видели они Павла Михайловича. Сжимая кулаки, весь набрякший гневом, стоял он перед ними и своими помертвевшими губами не мог выговорить того, что хотел, и казалось, он не мог жить, пока не скажет. Затем круто повернулся и пошел к двери.