Болотные огни (Роман) - Чайковская Ольга Георгиевна. Страница 30

Кому расскажешь? Николаю? О нет, только не Николаю! Матери? Она тоже все время молчит. Правда, она будет до хрипоты ругаться с соседками, отстаивая свою дочку, но дома молчит и она.

Вы, Александр Сергеевич, вы, наверно, слушали бы внимательно, если бы я рассказывала вам о Ленке.

Я тогда лежала в теплушке на боку и смотрела. Мне было видно Ленкино лицо, освещенное огнем буржуйки. Ленка задумалась, глядя на пламя. Оказывается, там, на вокзале, она споткнулась об меня, когда я лежала на полу, заставила каких-то парней перенести в вагон и увезла. А потом я очнулась, когда вагон стоял. Ленка каким-то образом раздобыла капустных листьев и поила меня горячим капустным отваром, соленым, очень вкусным. Почему-то она решила меня выходить, а уж что она решила… Отвар лился мне на шею, но я боялась сказать. Впрочем, она была со мной очень ласкова, я думала, что мягче ее нет человека на свете. Но что потом было! Если бы вы знали, что было потом!

В наш вагон должны были грузить раненых. Я тогда еще лежала. Грузить должны были два парня, довольно сильных. И вот представьте, на нас напали мешочники, озверевшие, они брали вагон штурмом, они ломились. И вот Ленка должна была их задержать. Видели бы вы ее — тоненькая, в штанах. Пока парни несли раненого, она, держась одной рукой за поручни, отбивалась сапогом, бешеная, сверху вниз, оскалясь. Боже мой! Знаете ли вы, что это такое, толпа мешочников, когда приходит поезд, которого ждут несколько суток? Это звери. Как Ленка осталась жива — прямо и не знаю. Когда грузили последнего раненого, поезд тронулся; я думала, мою Ленку сорвут с подножки… А потом я видела, как она лежит на полке, закрыв глаза, стиснув зубы, и вся дрожит.

В клуб к ней тогда меня не пустили. Я сидела на бревнах всю ночь. Там горел огонь и ходили люди. Потом стало светать, а утром Ленку вынесли на носилках и увезли. На похоронах я только видела, как далеко за толпою какие-то мужчины выносят гроб. Мы с ней условились когда-то: если что случится, я буду около нее, ведь я и на медицинские курсы пошла для того, чтобы быть вместе с Ленкой, — с ней ведь только и жди беды. Хоть перевязки, думаю, буду делать, но беда пришла, а меня к ней даже не пустили. И вот теперь, где бы я ни была и что бы ни делала, я всегда вижу все одно и то же: лес, ночь, дорога, по которой идет Ленка. Голова ее прострелена, кровь течет по спине, и все-таки она идет. Куда мне деться от этого леса и от этой дороги? Каким сном заснуть, чтобы никогда их не видеть?! Если бы вы знали, какая тоска!

И потом — я боюсь. Мне бы посоветоваться с кем- нибудь, а посоветоваться не с кем. Хотя бы потому, что знаю наперед все, что мне скажут. А знаете, иногда я думаю: пусть уж разом все кончится. Я хочу сказать: пусть уж сразу кончатся мои сомнения. А вы идите своей дорогой, я совсем вам не нужна. Да и мне до вас нет дела. Я люблю Николая.

Она бросалась на постель и плакала. А наплакавшись, поднималась, полная любви к Николаю, чувства вины перед ним, решимости последовать за ним по первому его слову. Она лгала Косте: Николай уже несколько раз приглашал ее на вечеринку «к друзьям по фронту, тут недалеко». Когда он сказал об этом в первый раз, Милка подошла к нему совсем близко и заглянула в глаза. Ей хотелось знать наконец правду, скрытую от нее его непроницаемым взором. И вдруг глаза Николая посветлели и потеплели.

— Ну чего ты? — ласково спросил он.

Милка не ответила. Прижавшись головой к его груди, она отдыхала от пережитого напряжения. Николай заглянул ей в лицо. «Ты мне не веришь?» — спрашивал его взгляд. Она теперь верила ему всем сердцем.

И все-таки на днях он снова пригласил ее «к друзьям на вечеринку».

Вечером в клуб к Борису прибежал Костя.

— Ну слава богу, застал, — сказал он. — Спасибо, ребята на дрезине подвезли. Это тебе.

— Что это?

— Видишь, письмо. От той девушки, которую убили.

Чего только не бывает на свете! На какой-то миг, на какую-то долю секунды ему показалось, что это письмо к нему от Ленки и что Ленка жива. Робко протянул он руку. Сердце его стучало. Но это было старое письмо, полученное Милкой в роковую субботу. В первый раз в жизни видел он строки, написанные Ленкиной рукой.

«Индюшка ты, — улыбаясь знакомой интонации, читал он, — о чем ты думаешь?.. Ничего, в субботу прибуду самолично и наведу порядок».

— Я уйду? — вдруг робко спросил Костя.

Борис кивнул.

«А у меня такие дела, — читал он, — для тебя с твоей чувствительной душой это будет поразительная новость. Вижу безумное любопытство на твоей курносой физиономии, — уж так и быть: во-первых, он лучше всех на свете. У него замечательные умные глаза, и он ими все понимает. Вот так вот — смотрит и решительно все понимает. Для него человек никогда не „представитель“, понимаешь, а просто человек. Однако я разболталась и расхвасталась, а ведь я не знаю, как он ко мне относится. Впрочем, это я вру. Ах, Милка!..»

Край письма уже успел обтрепаться, однако слова можно было разобрать. У Ленки был круглый детский почерк.

Костя сидел, посвистывая, на паперти, а Борис все читал и перечитывал это письмо. «Значит, тебе все-таки хорошо было со мной, дорогая?» — думал он.

И тут он вспомнил о Милке. Зачем она вдруг прислала Ленкино письмо? Впрочем, это и так было ясно: на конверте стоит субботний штемпель — значит, получить письмо раньше субботы Милка не могла. Она посылала доказательства своей невиновности. Борис почувствовал, как краска заливает его лицо. «Ах, скотина, — думал он, — ну и скотина же я! Единственного Ленкиного друга, и не узнав, и не проверив..»

И вдруг он понял другую, тайную причину, которую, посылая письмо, быть может, не понимала и сама Милка: это была робкая просьба о помощи. «Ну нет, уж тебя-то я им не отдам, бедняга, тебя они не получат».

— Костя, — сказал он, выходя на паперть, — передай ей, скажи: я никогда не забуду, что она прислала мне это письмо. И скажи ей, чтобы не волновалась. И смотри, ни на шаг от нее. Предупреди в мастерской, что не явишься на работу, — это дело Денис уладит. Если надо — возьми себе в помощь Сережу Дохтурова, он свой парень. И чтобы ни на шаг.

Когда Костя ушел, Борис вернулся в клуб и запер за собою дверь — об этом просил его сторож, который, полагая, что ночью двоим все равно здесь делать нечего, нередко уходил домой. Борис против этого не возражал, тем более что в его распоряжение поступала тогда жестяная керосиновая лампа.

В клубе было полутемно. Низкие своды казались черными, слабо белели пустые ряды скамеек. Сегодня Борис рад был одиночеству, ему хотелось остаться наедине с письмом. Но минуту спустя он понял, что в клубе кроме него есть кто-то еще. Впрочем, ему не понадобилось вынимать свой «смит и вессон», как он собирался было сделать. На ступеньках у сцены сидела девушка.

Борис не удивился, увидев ее, скорее почувствовал раздражение. Последнее время девчонки из самодеятельности, проведав, что в комнатушке под лестницей живет молодой человек, повадились сюда бегать. Лежа на койке в часы своего недолгого отдыха, Борис не раз слышал, как они шепчутся и скребутся в дверь. Все это ему изрядно надоело.

Девушка на ступеньках была, конечно, из той же компании.

Он наклонился, чтобы лучше ее разглядеть. Подняв узкое белое личико, окруженное облаком кудрей, девушка молча смотрела на него. Во всей ее позе чувствовалась усталость. «Клуб давно закрыт, — хотел было сказать Борис, — уходите». Однако, приглядевшись к ней, он вдруг почему-то понял, что как только он произнесет эти слова, она тотчас покорно встанет и пойдет — пойдет куда глаза глядят, потому что идти ей некуда.

Нет, она не из тех, что скреблись к нему в дверь, ей не до шуток. Надо было что-то сказать, но ничего не приходило в голову.

— Постойте, — как можно веселее сказал он, — вы ведь в самодеятельности играли. На вас еще что-то вроде поповской ризы надето было.