Болотные огни (Роман) - Чайковская Ольга Георгиевна. Страница 4

— Ну, коли мы в сборе, садитесь, товарищи, — сказал Берестов, и все стали рассаживаться на столы, на стулья, на подоконники — кто куда.

Это начиналось совещание.

— У нас на повестке дня два основных вопроса, — начал Берестов. — Банда Сычова — это раз. Поселковое дело — это два.

— Вы забыли еще одно главное, — как бы невзначай бросил сидевший на подоконнике паренек, тот самый, что привез во двор бидоны. Борис удивился и позавидовал свободе, с которой он себя держал.

— Ладно, ладно, — ответил Берестов, видно прекрасно понимавший, о чем идет речь, — на фабрике уже уплатили — значит, и нам скоро заплатят.

— Так три же месяца.

Речь шла о жаловании, которое в те времена нередко задерживалось месяцами.

— Вы как хотите, — продолжал паренек, поеживаясь и постреливая глазами на присутствующих, — а я без жалования скоро разложусь. Акурат попаду в когтистые лапы нэпа.

Все заулыбались (только женщина вскинула брови, а потом прищурилась).

— Я т-те разложусь, — также улыбаясь, сказал Берестов, — шефскую муку получил? Махорку получил? Ну и не ори. Итак — дело Сычова.

Встал Водовозов. Он просил подождать несколько дней: вожаки кулацкой банды перессорились, перестрелялись и смертельно надоели местному населению — даже тем, кто их раньше поддерживал.

— Словом, — сказал Водовозов, — через неделю, самое большее — десять дней, доставлю вам Сычова не живого, так мертвого.

Никто, казалось, не удивился уверенности Водовозова, все перешли к дальнейшим делам, словно судьба Сычова была уже решена.

Неожиданно слово взяла женщина в кепке.

— Я хочу сказать о нарследах, — начала она и долго потом говорила о том, что народные следователи работают не так, как нужно, часто произнося при этом «Петророзыск, Петрогубсуд».

К ее речи отнеслись как-то странно: выслушали в молчании и сейчас же перешли к другим делам. Никто не стал обсуждать работу нарследов, никого не заинтересовал Петрогубсуд.

— Итак, поселок, — сказал Берестов, как только она кончила, — сейчас все силы на поселок. Как вы знаете, в поселке произошло убийство, один тяжело ранен, бесчисленные грабежи. Надо думать, там обосновалась банда. Подозрения падают на двоих новоприезжих, остановившихся у некоей тети Паши. Мы навели о них справки — что же, оба демобилизованы из армии и работают у нас в городе в ремонтных мастерских. Работают не очень хорошо, но и ничего плохого за ними не замечено. Теперь — сегодняшний столб. Никак пока не соображу, зачем он им понадобился..

— Жителей пугают, — предположил белокурый паренек.

— Да они и так уже напугали. Нет, этот столб для нас.

— Дразнят? — спросил Водовозов.

— Может, и так. А может, и еще какие дели. Словом, все силы сейчас на поселок. Васильков, я прошу тебя разузнать, откуда они взяли столб. Рябчиков, — обратился он к белокурому пареньку, — займись домом этой самой тети Паши (парень откозырял, не вставая с подоконника). Ты, Павел (это к Водовозову), как только освободишься от Сычова, пойдешь в засаду на дорогу. Пока всё.

— Постойте, товарищи, так нельзя, — вмешалась женщина в кепке, — у нас есть еще один вопрос — это кружки. Есть решение организовать кружок «Безбожник» и всем коллективом вступить в общество «Друг детей».

— Да, товарищи, — устало промолвил Берестов, — записывайтесь в кружки.

Никто теперь в поселке не сомневался, что парни, поселившиеся у тети Паши, из Левкиной банды. Не верила этому одна только Милка Ведерникова.

— Никакие они не убийцы, — говорила она.

— Откуда ты знаешь? — спрашивали ее.

— Знаю, — отвечала она уклончиво.

О, Милка могла бы им ответить. Она знала от тети Паши, что один из ее жильцов, Николай, был на фронте и совсем недавно демобилизовался. Тогда многие возвращались из армии. Милка всей душой понимала этих людей: в их глазах еще видения недавних кавалерийских атак, на их лицах еще отсвет ночных костров, им трудно привыкнуть к серым будням. Голодные, в пыли и крови, они спасали страну и отстояли революцию. Они смертельно устали, а вы встречаете их смешками и грязными сплетнями. Впрочем, это неважно: они вас не видят.

Примерно так думала Милка. Ей совсем не нравился Люськин с его толстым носом и срезанным подбородком, но зато Николай произвел на нее большое впечатление.

Николай был молчаливым парнем с правильным, спокойным лицом и падавшими на глаза густыми светлыми волосами. Он всегда ходил, задумчиво опустив голову, а когда в своей неизменной компании сидел на бревне около клуба, казался одиноким.

Однажды ей даже удалось поговорить с ним. Он возился около калитки тети Пашиного дома — что- то пилил там небольшой ручной пилой. Милка как раз проходила мимо, когда он бросил пилу и быстро поднес руку к губам.

— Порезались? — сейчас же спросила Милка.

— Да нет, ничего.

Но Милка все-таки сбегала домой за бинтом и сделала перевязку по всем правилам искусства, ибо кончила курсы сестер милосердия. Он стоял и, опустив ресницы, смотрел, как ложится бинт. Зубья пилы довольно сильно разорвали кожу на этой большой руке с толстыми корявыми ногтями.

Милка работала ловко, быстро перекатывая и перехватывая бинт.

— Так не туго?

— Ничего.

Он не поблагодарил ее, и ей это было приятно, словно он признал ее право заботиться о нем.

Домой она шла как во сне.

— Ты с ума сошла! — сказала ей соседка. — Это же бандит.

Милка не удостоила ее ответом. Теперь она была готова выступить в защиту Николая против целого поселка.

Если Милка и отказывалась считать новоприезжих бандитами, то поселковые ребятишки в этом не сомневались. О доме тети Паши рассказывались кошмарные истории: кто-то в полночь (а в поселке полночь была действительно полночью, а не началом ночи, как в городах) слышал страшные стенания, раздававшиеся там, кто-то видел белую фигуру (непременно белую!), безмолвно тянувшую из окна свои руки. Говорили про какие-то пятна, вовремя не отмытые с крыльца. Словом, говорили все то, что и полагается говорить ребятишкам, собравшимся в сумерках на сеновале.

Сережа Дохтуров… Но прежде всего скажем несколько слов о семье Дохтуровых, которой предстоит сыграть немалую роль в этом рассказе.

Инженера Дохтурова в поселке знали сравнительно мало (он много работал, рано уезжал и поздно возвращался), хотя и очень им интересовались — особенно женщины. Он был хорош собой и походил на морского офицера. Зато тещу его, Софью Николаевну, знал весь поселок.

Она была на редкость бестолковая женщина. Так, например, она могла остановить на улице дядю Сеню, председателя поссовета.

— Нет, вы скажите, — говорила она, — какое право имели они отнимать у людей землю?

«Они» — это были большевики, а люди, очевидно, помещики. Впрочем, ни сама Софья Николаевна, ни родня ее никогда землей не владели.

— Что уж тут поделаешь, — отвечал дядя Сеня и разводил руками.

— Нет, скажите, по какому праву?

Дядя Сеня снова, улыбаясь, разводил руками. Одна бровь его была выше другой.

Кроме того, Софья Николаевна вырвала себе все зубы. Когда-то передние зубы у нее были такие длинные, что верхняя губа никак не могла их прикрыть. Софья Николаевна мужественно вырвала их и заменила вставными. Произошло это много лет назад, однако в поселке помнили об этом событии, и всякий, кто разговаривал с ней, смотрел ей в рот и думал о вырванных зубах. А когда она говорила, кончик ее бледного носа мерно двигался вверх и вниз. И у нее росли усы.

Жена инженера умерла от тифа несколько лет назад, оставив единственного сына Сережу. Теперь это был тонкий и бледный тринадцатилетний мальчик с большими жалобными ушами.

Жизнь Сережи была сложна. Больше всего на свете он любил отца и больше всего на свете ненавидел бабку Софью Николаевну; он гордился отцом и страдал от бабкиной глупости. Однако неприятности в его жизни не ограничивались бабкой. Мальчик был общителен, ему хотелось бегать с ребятами, ходить в клуб и сидеть на бревнах вместе со всеми, а он приходил сюда очень редко, потому что боялся Семки Петухова, который всегда попрекал Сережу непролетарским происхождением.