Повести и рассказы - Алексин Анатолий Георгиевич. Страница 21
— Наверно, велик запас прочности? — предположила Зина. И, следуя своей манере все переносить на дела театра, подумала: «И у нашего ТЮЗа тоже запас прочности колоссален, если он до сих пор не развалился. Спасибо Петруше!..»
— Учиться в медицинском для мнительных людей — одно наказание. Они находят в себе признаки всех болезней!
— Но ты ведь не мнительная.
— Что ты?! Это единственная черта, которая досталась мне в наследство от папы. Не считая, конечно, лица!
Зина знала, что Патов то и дело профилактически глотал пилюли и бесконечное количество раз мыл руки, вытирая их бумажными салфетками, которые всегда носил в кармане.
— Но мнительность для врача, я считаю, полезна, — сказала Лера. — Если он распространяет ее и на своих пациентов. А то приходит, знаешь, такой доктор-бодряк и говорит больному: «Ничего! Мы с вами в воскресенье пойдем на рыбалку. Болит живот? У кого же он не болит?! Попейте салол с белладонной…» А ночью у пациента — прободение язвы желудка.
— Нагонять на человечество страх тоже, наверное, ни к чему, — возразила ей Зина. — Все люди на земле — пациенты.
— Нет! — решительно заявила Лера. — Лучше жить, прислушиваясь к себе, чем умереть, будучи уверенным, что ты абсолютно здоров. Я буду перестраховываться!
Из комнаты вышла Ксения Павловна. Застать ее врасплох было нельзя: она всегда была красиво причесана и красиво одета, будто собиралась идти в гости. Хотя большую часть своей жизни провела дома.
— Знаете, какие профессии самые опасные? — спросила Лера у матери и у Зины. — Которым нельзя ошибаться. Летчик- испытатель, например. Или врач! Актер не так исполнил роль Градобоева в комедии Александра Николаевича Островского «Горячее сердце» — испортил зрителям настроение… Ну и что? Другой актер исполнит иначе. И исправит зрителям настроение.
«Великих она тоже называет по имени-отчеству, — подметила Зина. — Но с иронией, словно бы пародирует Николая Николаевича».
— Теперь сравните! — продолжала рассуждать Лера. — Хирург не так сделал больному операцию. Даже обычную… Удаление желчного пузыря. Боюсь, что этот больной может вообще уже никогда не увидеть комедий Александра Николаевича Островского.
— Ты права… Делать не так врач не имеет права, — согласилась с ней Зина.
— Поэтому удаляюсь зубрить! — Она исчезла в комнате. Потом вновь появилась: — Ты ведь, как всегда, к маме?
— Честно говоря, да.
— Хоть бы раз ты сказала нечестно! — Лера снова исчезла.
«Сочетание Ксении Павловны с Лерой в одной семье — это завидная режиссерская находка», — подумала Зина. Она любила созвучие нежных и резких красок.
Зина опять удивилась новым обоям, тщательно отциклеванному паркету, и у нее чуть было не соскочила с языка фраза, которую она всегда мысленно произносила у Патовых в коридоре: «Пойдем-ка на кухню: поговорим об искусстве!»
— Пойдем в наш с вами укромный уголок, — предложила Ксения Павловна.
Петруша обычно заваливал кухню пьесами, которые в изобилии доставляла ему Тонечка Гориловская. На кухонном столе, на табуретках всегда лежали эскизы, стояли макеты: комнаты были заняты многочисленными членами режиссерской семьи. Теперь кухня была в полках и полочках, банках и баночках. Все сверкало подвенечным, безукоризненно белым цветом. И каждый раз Зина думала: «Если бы я была мужчиной, я женилась бы только на Ксении Павловне!»
— Ну, что у вас в театре? — спросила Ксения Павловна.
Все обращались к Зине с таким вопросом, поскольку знали, что никакой другой жизни у нее нет. И не только потому, что она фанатически предана своей профессии, а потому, что так уж сложилось…
— Об этом я и хотела поговорить!
— Да, да… Я вас слушаю.
Ксения Павловна вспыхнула, заволновалась. «Как же она тревожится за него! — подумала Зина. — Отчего? Чувствует, что он непрочно стоит на ногах? Или просто оберегает его, как ребенка? Конечно, представить себе Николая Николаевича ребенком мне лично очень трудно… Но ведь у любви искаженное зрение. Это надо учитывать!»
Подумав так, Зина на миг спохватилась: «А не слишком ли часто я последнее время что-то учитываю, от чего-то себя удерживаю?..»
Когда такое случилось впервые, она сказала об этом Петруше. «Ты становишься взрослой, — ответил он ей. — Только не становись до конца!.. А то перестанешь быть гениальной актрисой».
Он часто называл ее гениальной. И без всякой улыбки. «Надо выражать то, что в данный момент чувствуешь, — нередко повторял он. — Выверять слова очень опасно: это убивает вкус, цвет и запах. Истинные чувства — любовь ли это или ненависть — всегда гиперболичны».
— Вот мы только что говорили о медицине, — издалека начала Зина, хотя решительно предпочитала прямую линию ломаной. С Ксенией Павловной она прямолинейной быть не умела. — Если применять к театру медицинские термины, можно сказать, что пульс и сердцебиение его определяются репертуаром. — «Как же я красиво говорю!» — злилась на себя Зина. И все-таки продолжала: — Наш ТЮЗ был абсолютно здоров. И счастлив…
— Я понимаю, — сказала Ксения Павловна.
— В человеческом организме пока еще редко заменяют стареющую деталь новой, а в организме театра это должно происходить обязательно: репертуар всегда обновляют. Николай Николаевич пока еще только готовится к этому… Тогда надо подлечить то сердце, которое нам так прекрасно служило! Надо старый репертуар сделать как бы опять молодым.
— Я постараюсь убедить в этом Николая…
— Он сам режиссером-доктором быть не захочет. У них с Петром Васильевичем разные творческие манеры. Вы понимаете? — Зина вытерла лоб: роль дипломата не соответствовала ее амплуа. — А сейчас к нам приехал молодой режиссер.
— Я слышала. Он вам нравится?
— Замечательный парень! Он будет ставить Шекспира. Но я уверена, что он бы не отказался одновременно… параллельно, что ли, с основной постановкой… Надо только, чтобы Николай Николаевич не возражал. Сегодня с ним и с Андреем будет говорить наш директор. Мы бы могли нажать и со стороны комитета. Но лучше все-таки через вас.
В этот момент раздался звонок. Лера побежала открывать дверь.
Из коридора послышался ее голос:
— Ты что, как пишут у меня в учебнике, в состоянии стресса? Или, попросту говоря, нервно настроен? Поделись! Я собираюсь быть невропатологом.
— А мне впору идти к психиатру! — отбросив свой обычный размеренный тон, словно задыхаясь, ответил Патов. Вместо его обычной галантной иронии в голосе звучала откровенная злость. — Этот новоявленный Немирович-Данченко собирается не только ставить Шекспира и сам исполнять роль Ромео, но еще и восстанавливать… так сказать, гальванизировать творения моего предшественника. Только что, поддерживая инициативу молодых сил, меня оповестил об этом директор!
Ксения Павловна побледнела. Она хотела обнаружить себя и Зину и тем самым остановить мужа. Но не решилась… А Лера отца не останавливала.
— И еще одно потрясение! — продолжал незнакомым Зине голосом Николай Николаевич. — Наш Немирович-Данченко предложил кандидатуру на роль Джульетты. Но не учел главного: зритель должен поверить, что эту Джульетту можно полюбить! Ты знаешь, кого он предложил? Немыслимо себе представить… Балабанову! Вашу Зиночку… Она выдвигает его, а он выдвигает ее!
Зина взглянула на Ксению Павловну, которая была близка к обмороку, и тихо сказала:
— Я не знала об этом. Честное слово, Андрей мне об этом не говорил… Вы верите, Ксения Павловна?
На пороге кухни появилась Лера. Она молчала, но взгляд ее вопрошал: «Здесь все было слышно?»
— Не волнуйтесь, пожалуйста, — обращаясь к ним обеим, сказала Зина. — Ничего не случилось!
Она вышла в коридор и, взглянув на Николая Николаевича, который впервые на ее глазах оторопел, внятно, чтобы было слышно на кухне, сказала:
— Что касается Джульетты, вы абсолютно правы. В данном случае я с вами согласна!
И, не дав ему опомниться, она открыла и закрыла за собой дверь.
Ее всегда любили как человека. И убеждали, что эта человеческая любовь гораздо прочнее и лучше другой — «нечеловеческой». Она и сама в нескольких спектаклях объясняла своим юным зрителям, что дружба важнее любви. Но делала это без вдохновения и убежденности.