Штормовое предупреждение (Рассказы) - Устьянцев Виктор Александрович. Страница 6

И вот сейчас они ползли к вершине кургана, за которым грохотала немецкая батарея. Теперь земля дрожала непрерывно, к ее осенним запахам примешивалась едкая пороховая гарь. «Ишь ведь как гвоздит, сволочь!» — со злобой подумал Семен. Он вытер рукавом пот и оглянулся. Лейтенант поджидал отставшего радиста матроса Тихонова, тащившего на спине рацию.

Семен дополз до пересекавшего путь небольшого оврага, заросшего по краям крапивой и полынью. Из оврага тянуло сыростью, где-то на дне его мирно ворковал ручеек. Семен решил напиться. Он спустился вниз и, отжимаясь на руках, припал к роднику. Вода в роднике была прозрачной и холодной, от нее сразу заломило зубы. Семен сделал передышку, подождал, пока утихнет ломота, и снова жадно припал к воде. В это время над головой у него что-то зашуршало, и в ручей, почти к самому лицу Семена, скатился ком земли. Семен увидел в зарябившей воде чье-то колыхающееся отражение и, схватившись за автомат, резко вскочил.

Из-за густого куста полыни поднялась сначала свалявшаяся шапка соломенных волос, потом показалось испуганное, щедро обрызганное крупными веснушками лицо мальчишки.

— Ты… ты чего? — спросил Семен и смущенно опустил автомат, стыдясь напавшего было страха.

Мальчишка снова нырнул за куст. Потом куст осторожно раздвинулся, и на Семена глянули испуганные глаза.

— Ну, чего прячешься? Вылазь!

— Наши! — радостно крикнул мальчишка и кубарем скатился к ногам матроса. Он обхватил тоненькими грязными ручонками колени Семена, прижимаясь к ним, терся о них соломенной головенкой и сквозь слезы повторял одно и то же слово:

— Наши! Наши!

Семен присел, оторвал мальчика от колен и, поглаживая по его спине своей широкой, как лопата, шершавой ладонью, начал успокаивать:

— Ну-ну, не надо. Зачем реветь-то? Не дело, брат…

А мальчик бился у него в руках, точно рыбешка в неводе. Семен не знал, кто он и как сюда попал, но, глядя на худые ручонки, изможденное, в грязных подтеках, лицо мальчика, понял, что тот пережил многое. Семена охватила жгучая жалость, голос предательски дрогнул:

— Успокойся, милый.

Подползли Дроздов и Тихонов. Лейтенант, свесившись с края оврага, строго спросил:

— Это еще что такое?

— Да вот парнишку обнаружил. Должно быть, заблудился.

Мальчик все еще дрожал, прижимаясь к Семену, но уже не плакал, а с тревогой глядел на строгого лейтенанта.

— Измучился, бедный. — Семен осторожно погладил мальчика на голове. — Напуганный, видно. Ишь жмется. Ласковый.

— Мать вот узнает, приласкает по голому месту, — заворчал вечно чем-то недовольный Тихонов. — Война, а они тут бегают…

— Мамку немцы повесили, — сказал мальчик и снова заплакал.

Тихонов кашлянул — ему стало неловко. Все долго молчали.

Немецкая батарея прекратила огонь, и в наступившей тишине звонче залепетал ручей, громче стали всхлипывания мальчика.

— Сирота, стало быть, — грустно подытожил Семен и спросил: — Что делать-то будем, товарищ лейтенант?

— Пусть пока сидит здесь, а на обратном пути возьмем с собой. Куда же его денешь?

— Дяденька, я не останусь! Можно мне с вами?

В голосе мальчика звучало такое отчаяние, в робком взгляде было столько мольбы, что лейтенант почувствовал, как к горлу подкатывает тугой ком.

— Ладно, — выдавил он и отвернулся. Потом решительно бросил: —Пошли!

Теперь Дроздов и Тихонов ползли впереди, а Семен с мальчиком — за ними. Мальчик быстро устал. Семен, сделав небольшую остановку, заботливо наставлял:

— Ты не шибко пригинайся, и так не видно в траве- то. Ты на локтях да на коленках старайся, так способней.

Наконец они доползли до вершины кургана. С нее хорошо был виден лежавший в километре лесок, за которым укрывалась немецкая батарея. С другой стороны к лесу жалась небольшая деревенька. От нее осталось всего четыре избы. Проходившую когда-то по опушке леса улицу обозначал сейчас лишь нестройный ряд печных труб, могильными крестами торчавших над горками закопченных фундаментов.

— Это наша Васильевка, — грустно пояснил мальчик.

Пока Тихонов развертывал станцию и налаживал связь с эсминцем, а лейтенант производил расчеты, Семен открыл банку консервов и пригласил мальчика:

— На-ка, перекуси. Как тебя звать-то?

— Федькой. Васильев — фамилия. У нас в деревне все были Васильевы, поэтому она так и называлась.

— Ну, а я, стало быть, Семен Никифоров. Тебе сколько годов-то?

— Двенадцать.

— А на вид — не дашь. Отощал ты, брат. Ну, ничего, вот придем на корабль — откормишься. У нас еда первоклассная. По военным временам, конечно.

Тихонов доложил, что связь с эсминцем есть. Дроздов начал передавать исходные данные для стрельбы.

Первый залп лег с недолетом и с небольшим выносом по целику. Но уже вторым залпом немецкая батарея была накрыта, и началось поражение на одном прицеле. Над лесом теперь непрерывно стоял столб огня и дыма. В стереотрубу было видно, как взлетают вверх обломки деревьев и тяжелые комья земли. Один раз высоко в небо взметнулось колесо…

— Никифоров! — окликнул Семена лейтенант. — Забирай-ка мальчишку и иди к катеру, а то немцы начнут искать нас и могут сюда нагрянуть. Видишь, зашевелились?

Действительно, в немецких траншеях, лежавших перед деревней, задвигались маленькие черные фигурки, откуда- то справа начал бить миномет. Правда, мины рвались пока на вершине соседнего кургана, но немцы могли перенести огонь и сюда или выслать наряды для прочесывания всех сколько-нибудь заметных высот.

Семен с Федькой поползли к морю.

Еще восемь суток эсминец не заходил в базу, охотясь за вражескими транспортами. За это время Федька вполне освоился с корабельной жизнью. Жил он в кубрике, вместе с Семеном. В тот же день, когда Федьку привели на корабль, Семен вынул из рундука припасенную перед самой войной для увольнения в запас форму первого срока и отнес ее корабельному портному. А уже на другой день Федька переоделся в ладно подогнанную форменку, флотские брюки и маленькую бескозырку с лентой. В новенькой морской форме он чувствовал себя несколько стесненно, но глаза его загорались гордой радостью, когда он видел себя в висевшем на переборке зеркале.

Матросы по очереди приглашали Федьку в кубрики. Он снова и снова рассказывал о том, как в деревню нагрянули немцы, как немецкий офицер приказал семьи коммунистов и красных командиров повесить на воротах их домов и поджечь дома; о том, как ему, Федьке, удалось спрятаться в погребе и потом убежать из горящей деревни. Суровели лица людей, слушавших мальчика, крепко сжимались кулаки, так что на загрубевших ладонях проступала из-под ногтей кровь. Матросы долго сидели молча, пожирая пространство жесткими ненавидящими взглядами. Потом как-то все встряхивались, наперебой угощая Федьку то куском сахару, то нивесть откуда взявшейся шоколадкой. Те, кому нечем было одарить мальчика, осторожно поглаживали его по голове и утешали неожиданно охрипшими голосами:

— Ничего, брат. Держись!

И Федька держался. Он больше не плакал. Даже жестокие воспоминания о трагических событиях в деревне не могли выдавить у него слез. И не потому, что поутихла боль, а потому, что он, собрав все свои душевные силы, сумел запрятать ее внутрь. И, может быть, именно оттого, что Федька боялся, как бы эта боль не вырвалась наружу, он стал сосредоточенным и суровым, сразу как-то повзрослел. Только к Семену он относился с той сдержанной лаской, которая присуща подросткам.

От Семена он почти не отходил. Если Семен заступал на вахту, Федька тоже надевал старый Семенов бушлат, карабкался на сигнальный мостик и не сходил оттуда до тех пор, пока не сменялась вахта. В свободные минуты Семен начал потихоньку обучать Федьку сигнальному делу. Федька обладал той неуемной любознательностью, которая отличает деревенских мальчишек, и проявил незаурядную настойчивость в изучении флажного семафора. Он с увлечением читал книги свода сигналов, отыскивал в них пояснения тех или иных сочетаний, и все они казались ему очень значительными. Занятия отвлекали его от навалившегося на него горя, он иногда совсем забывался, бойко помахивал флажками и весело спрашивал: