Выжить в Сталинграде (Воспоминания фронтового врача. 1943-1946) - Дибольд Ганс. Страница 30

Вероятно, советское начальство госпиталя получило выговор от своего начальства за высокую смертность. Тогда госпитальные начальники решили сделать нас козлами отпущения и в то же время заставить нас сделать все возможное для уменьшения летальности, чтобы госпиталь хорошо выглядел в сравнении g другими подобными учреждениями. В Советском Союзе вообще вечно сравнивают между собой достижения учреждений одного профиля. В случае госпиталей критерием сравнения служит летальность. В то время летальность у нас достигала одного процента в день.

Мы поняли, что на кон поставлено все. Лечить больных в лагере военнопленных при отсутствии доверия к врачам так же невозможно, как и в любом другом месте. Вероятно, у русских были свои причины нам не доверять. Но не наша работа была причиной этого недоверия. Нам предстояло либо завоевать доверие русских, либо прекратить работу. Во всяком ином случае мы превратились бы в рабов самого низкого сорта и принесли бы своим больным больше вреда, чем пользы. Ситуация была ясна: либо пан, либо пропал.

Если бы мы не стали возражать, что несем ответственность за высокую летальность, русские могли бы подумать: «Все ясно! Эти врачи прекрасно знают, что не они виноваты в высокой летальности, но, чтобы обмануть нас, они ставят больным ложные диагнозы. Своих здоровых любимчиков они объявляют больными. Больного же, который им не нравится, они могут объявить здоровым. Медициной они пользуются к своей выгоде. Но мы заставим их работать на нас».

В таком случае верх немедленно взяли бы слабые духом врачи, которые были готовы признать здоровыми и пригодными для работы всех больных, невзирая на то, что речь шла об их жизни и смерти. Такие врачи были даже в лагерях для военнопленных. В этой ситуации больные оказались бы совершенно беззащитными.

Такие мысли пришли мне в голову, когда комиссар окончил свою речь. Неожиданно он спросил: «У кого есть вопросы?»

Я выступил вперед и попросил переводчика перевести следующее замечание:

«Во имя культуры и науки, которым в Советском Союзе придают очень большое значение, я хочу сказать следующее в ответ на обращение господина комиссара. Мы, врачи, не можем нести ответственность за высокую летальность в нашем госпитале. Причина ее не в нас. Мы никогда не слышали о госпиталях, где находятся на излечении тяжелые больные и где никто не умирал. В нашем госпитале очень много тяжелых больных. Мы лишены многих элементарных средств для их правильного лечения. Но мы соберемся на конференцию и обсудим, что можно сделать в этой ситуации для того, чтобы снизить летальность».

Переводчик перевел не все, что я сказал. Комиссар посмотрел на меня, не скрывая раздражения, и распорядился, чтобы мы подготовили такую конференцию.

После этого мы ежедневно слышали: «Вы плохо лечите больных». Слова эти вполне серьезно произносили люди, не имевшие никакого отношения к медицине. Потом мы сумели отвести это обвинение, и с тех пор мы были избавлены от необходимости даже обсуждать этот вопрос. Мы говорили русским: «Зачем ворошить прошлое?» Они улыбались и меняли тему разговора. Но когда мы впервые познакомились с русскими и когда переехали в новый госпиталь, эти обвинения были очень неприятны и отнюдь не безвредны.

«Вы плохо лечите больных» — эта фраза — не что иное, как примитивная и жестокая попытка взвалить на врача ответственность за зло, с которым он не может бороться, потому что и сам является узником.

Обвинение приводило к соответствующим мерам, призванным исправить положение. В одном из госпиталей для военнопленных на берегу Волги врача, в отделении которого была самая высокая смертность, посадили на несколько суток в карцер. Результат оказался вполне предсказуемым.

Пока же для нас, врачей, главным оставался один вопрос: удастся ли завоевать доверие русских? Другими словами: сумеем ли мы работать, опираясь на факты и истину? У нас были непоколебимые сторонники: советские врачи и офицеры НКВД, от которых мы могли ожидать помощи, если бы смогли доказать им свою правоту. Мало того, комиссар обвинял не по своей природной злобе, а потому, что был уверен в своей правоте. Его так учили обращаться с людьми — причем не с иностранцами, а с собственными соотечественниками. Но теперь судьба тысячи больных зависела от того, сумеем ли мы убедить его в своей правоте.

Немецких военнопленных часто обвиняли в отсутствии чести и чувства собственного достоинства. Несомненно, итальянцы, венгры, а в особенности испанцы с большим пылом защищали свою задетую честь или честь своего народа. Немцы сами признавали, что вели себя недостойно, и при этом обвиняли друг’ друга в таком поведении. Старый профессор Антон Гауэр, специалист по тропической медицине, у которого я жил по возвращении из России, называл немцев английским словосочетанием «servant nation».

Но когда речь шла не о поверхностном понимании чести, а об основах и принципах, немецкие пленные проявляли твердость. Так было и в нашем случае.

Сначала только один врач нашел в себе мужество возразить комиссару. Но когда мы принялись за подготовку конференции, уже каждый был готов говорить правду. От этой обязанности не уклонился ни один из нас, хотя такая позиция грозила очень серьезными неприятностями.

Наступило лето. Бескрайнее синее небо раскинулось над песком, руинами, колючей проволокой и зеленеющей степью. Западный ветер нес освежающий воздух и желтую пыль, остужая наши горячие исхудавшие тела. Больные, санитары и врачи ходили в шортах и сандалиях и либо в майках, либо вообще голые по пояс. Санитары каждый день выводили на воздух всех больных, кто мог хотя бы кое-как передвигаться. Если же больной был совершенно нетранспортабельным, то мы выносили на улицу его одеяло и прожаривали его на солнце. Выздоравливающих и нетяжелых больных мы убеждали делать гимнастику. Сначала за такими тренировками наблюдал врач. Он заставлял больных поднимать руки, описывать ими круги в воздухе, наклонять корпус, приседать и поднимать ноги. Потом обязанности инструктора взял на себя Гейнц Либер. Он был родом из Франкфурта, до войны работал массажистом. Это был опытный, приветливый человек, очень активный и трудолюбивый. Он очень помог нам, показывая пленным пример несгибаемого характера.

По ночам гремели освежавшие воздух грозы, на землю проливались потоки воды. По утрам воздух был чистым, прозрачным и влажным. На Троицу начали цвести сады, и скоро на деревцах завязались маленькие яблочки.

Больные группками сидели в тенистых уголках, под кустами, в углублениях стен, вспоминали родину, говорили о работе или о своем ремесле.

Но в палатах, где находились тяжелые больные, положение оставалось тревожным. Мы старались открывать окна, чтобы впустить в эти помещения как можно больше света и воздуха и как можно меньше мух, ставших для нас настоящим бичом. Но каждый раз, приходя в эти палаты, я читал в глазах лечащих врачей полную безнадежность. Больные дифтерией умирали. Рядом лежали двое больных с дифтерийным поражением сердечной мышцы. Время от времени у них нарушался сердечный ритм, и они теряли сознание. Потом ритм восстанавливался, и больные приходили в себя. Сами они не понимали, что с ними происходило. Рядом постоянно дежурили врачи, следившие за пульсом больных. Но мы могли лишь регистрировать изменения, но ничем не могли помочь пациентам. Как-то раз у одного больного из той же палаты вдруг началась сильнейшая одышка. Он изо всех сил пытался вдохнуть, но не мог. Мы решили сделать ему экстренную трахеотомию, но не успели перенести его в операционную. Он умер до того, как мы смогли положить его на стол. Когда умершею вскрыли, выяснилось, что мельчайшие бронхи были забиты шерстью.

Больных дизентерией мы лечили переливаниями крови и солевых растворов. Это помогло многим из них. У других развивалась водянка, и они умирали от сердечной слабости. Некоторые постепенно теряли сознание, пульс становился редким и слабым. Жизнь их можно было продлить на несколько дней отсасыванием небольших количеств спинномозговой жидкости.