Выжить в Сталинграде (Воспоминания фронтового врача. 1943-1946) - Дибольд Ганс. Страница 36

На севере Сталинграда располагался небольшой лагерь военнопленных, который неофициально назывался «нефтяным лагерем». Из этого лагеря к нам часто присылали больных. Нас удивили странные пузыри на кистях рук. У некоторых больных мы видели четко очерченные участки синюшно-красного цвета с фиолетовым оттенком на тыльной стороне кистей и на стопах. На границе нарушенной пигментации со здоровой кожей виднелись коричневые пятна — следы вскрывшихся пузырей. «Это от нефти», — говорили больные. Но мы говорили им, что это пеллагра. Диагноз подтвердился. Позже мы видели много таких случаев с локализацией пятен на лице, шее, кистях и стопах.

Один из наших врачей не ел рыбу, потому что он ее не любил. В один прекрасный день у этого врача вблизи среднего сустава каждого большого пальца появились пузыри размером с лесной орех. Это была настоящая пеллагра. С того дня этот врач перестал привередничать и начал есть рыбу.

Пеллагра обусловлена белковой и витаминной недостаточностью. Русские говорили, что симптоматика пеллагры складывается из трех Д: дерматита (воспаления кожи в тех местах, где на нее воздействуют солнечные лучи), диареи (поноса) и деменции (слабоумия). Деменцию мне приходилось наблюдать редко. Во всяком случае, мне трудно было увязать ее именно с пеллагрой, так как для деменции было множество и других причин.

Каждый раз, распознавая болезнь, с которой мы никогда не встречались, но о которой слышали в университетах от великолепных профессоров, мы чувствовали прилив воодушевления, как от успешно проведенной научной работы. Мы лишились всего, что у нас было. Но при нас остались наши знания, и, невзирая на материальную нищету, мы в такие моменты чувствовали себя богачами.

Когда на закате солнца мы смотрели на зеленую степь, над которой зеленовато-серая дымка смешивалась с полынным оттенком, или когда перед отходом ко сну мы выходили к двери и смотрели на зажигавшиеся на темнеющем небе звезды, или когда смотрели из выбитых окон на Волгу, сердца наши наполнялись силой и ощущением счастья. Это неведомое до тех пор чувство не покинет нас до конца наших дней. То было очень серьезное, исполненное невысказанной скорби время. Мы испытывали чувство, характерное для много переживших людей, выдержавших испытания судьбы.

Нет худа без добра.

Тем временем наступил июнь. Нас стали снабжать по десятому разряду, и теперь наши пациенты получали такие же пайки, как пациенты советских военных госпиталей, то есть более трех тысяч калорий в день. В рационе учитывались только калории, но у многих наших больных было нарушено всасывание и усвоение пищи. Но тем не менее с этим рационом уже можно было работать. Нам стали привозить свежие овощи — помидоры и огурцы. Это было не очень хорошо, если говорить о чистых калориях, ибо правило общей калорийности распространялось и на овощи. Соответствующее количество калорий вычиталось из рациона за счет проса и жира. Пока это правило действовало в рамках допустимого, мы не возражали. То, что пациенты теряли в калориях, они приобретали за счет витаминов и вкуса свежих овощей. Правда, советский начальник склада пытался всучить нам основную массу калорий в виде капусты и огурцов. Доктору Кранцу пришлось воевать с ним всерьез: кривая калорийности на кухне отражала успехи и неудачи этой борьбы в виде пиков и зазубрин.

Улучшилось и качество пищи. Время от времени мы получали первоклассную копченую рыбу, приготовленную для экспорта. Она была упакована в аккуратные соломенные корзинки. Эта рыба внушила нам давно забытое чувство благополучия, какое внушает людям высококачественная еда. В дополнение к сахару, который выдавался на руки и не предназначался для готовки, мы стали время от времени получать шоколад. Каждый, независимо от трудоспособности и звания, получал свою долю. В такие дни мы накрывали в нашей комнате стол синей скатертью и устраивали «пиршество».

Некоторые из наших больных были настолько истощены, настолько утратили способность усваивать пищу, что для того, чтобы поправиться, им было нужно не три, а четыре с половиной тысячи калорий как минимум. Это были больные с дистрофией третьей степени, молодые, продолжавшие расти парни, а также очень высокие люди, у которых было трудно добиться прибавки в весе. То, что было потеряно в течение многих месяцев, было невозможно восстановить за один день. Когда нас стали снабжать продовольствием по десятому разряду, средний вес наших больных равнялся сорока килограммам.

Если такой пациент заболевал каким-то новым недугом до того, как его ткани успевали восстановиться, то он немедленно начинал угасать. Как правило, наша помощь в таких случаях всегда оказывалась запоздалой.

Пищу мы делили, как могли, честно. Высокие пациенты нуждались в особом рационе. Но надо было подумать и о рабочих. Они не только работали, укладывая кирпичи, плотничая и ухаживая за тяжелыми больными; они были нашими донорами. За годы плена многие из них успели по двадцать раз сдать кровь. Иногда у нас случались конфликты с офицерами. Они требовали офицерских пайков. Но у нас был госпиталь, а не лагерь, и нам в первую очередь надо было кормить больных и работников (включая и нас, врачей). Вопрос об офицерском рационе обсуждался не один раз, но нам он казался не особенно важным; кроме того, он был вне нашей компетенции.

Больше всего нам не хватало лекарств, которыми мы могли бы помочь нашим пациентам лучше усваивать пищу. При дистрофии сильно снижается секреция желудочного сока, поэтому такие больные плохо усваивают пищу, богатую мышечными волокнами. Соляной кислоты у нас не было, и русские нам ее не давали. Один из офицеров, бывший до войны профессором химии, изготовил из серы серную кислоту. С ее помощью мы могли несколько повысить кислотность в желудках наших больных.

Помочь больным, у которых собственный желудочный сок почти не вырабатывался, мы могли только одним способом. Мы брали желудочный сок у здоровых, фильтровали его и давали, как лекарство, тяжелым больным. Естественно, мы не говорили больным, откуда бралось это кислое лекарство. Таким способом нам удалось помочь некоторым никудышным едокам.

Иногда нас самих тошнило от этой процедуры. Однажды мы осматривали тяжелого больного и с удовольствием отметили, что этот бледный, исхудавший человек, который раньше испытывал отвращение к пище, за обе щеки уписывает огуречный салат. Он улыбнулся мне и сказал: «Доктор, сегодня эта еда просто восхитительна. Я ее полил, как приправой, новым лекарством». Мы ничего не сказали, но поспешили к следующей койке. Надо сказать, что тот больной выздоровел.

Иногда к нам прибывали большие транспорты с новыми больными. В отношении к ним мы испытывали смешанные чувства. Да, это был для нас вызов, мы получали новые врачебные задачи. Но как только прибывал новый транспорт, у нас неизбежно вырастала летальность. Мы уже успели избаловаться. За время, прошедшее с назначения нового рациона, у нас бывали дни, когда вообще никто не умирал. В дни массовых поступлений нам, как говаривал начальник госпиталя, было впору выкидывать белый флаг. На красной кривой смертности можно было отчетливо различить пики, совпадавшие с днями прихода транспортов с новыми больными.

Однажды к нам поступили пятьдесят больных. Они прошли дезинсекцию, были вымыты и обриты наголо. Мы поместили их в третий блок. За летние месяцы мы восстановили разрушенную часть этого дома и организовали в ней еще две палаты для вновь поступивших пациентов. Я пошел знакомиться с ними. Пятьдесят человек рядами лежали на полу. Вдруг я увидел нечто удивительное. Мое внимание привлекли три человека, лежавшие рядом в дальнем углу. Несмотря на то что был уже конец лета 1943 года, эти люди были одеты в чистую немецкую военную форму с блестящей свастикой и имперскими орлами на груди. Правда, их лица абсолютно не гармонировали с обмундированием: мягкий взгляд живых карих глаз, крупные носы и толстые губы. Один из них, самый маленький ростом, перехватил мой взгляд, улыбнулся и сказал печально и рассудительно: «Да, доктор, это чудо двадцатого века — коэн — солдат Адольфа Гитлера».