Красные петухи (Роман) - Лагунов Константин Яковлевич. Страница 10

Даже первый секретарь Северского губкома РКП(б) Савелий Аггеевский, такой же непримиримый и яростный в классовой борьбе, даже он не однажды вынужден был принимать сторону председателя губисполкома — старого большевика Новодворова, который резко одергивал Пикина, вразумляя его, втолковывая, что не всякий зажиточный крестьянин есть кулак, а стало быть, враг Советской власти, и что разговаривать с мужиком, даже если он и с достатком, надо по-доброму, как с равным. При этом Новодворов не забывал ссылаться на Ленина, который решительно протестовал против уравнивания крестьян при проведении продразверстки, требуя от продовольственников гибкости, ловкости, маневренности, умения сочетать принуждение с убеждением…

Пикин с доводами председателя губисполкома соглашался, но отыскать ту трудноразличимую грань, что делила крестьян на зажиточных, но трудящихся середняков и богатеев-мироедов, губпродкомиссар часто не мог: то ли обида глаза застила, то ли политического чутья недоставало, а скорей всего то и другое, вместе взятое, мешало ему постичь социальную суть сибирской деревни.

А время летело вскачь.

По Декрету о продовольственной разверстке в Сибири, подписанному Лениным, сибирские губернии должны были с 1 августа 1920 по 1 марта 1921 года дать голодающей Республике Советов 110 миллионов пудов хлеба. Из них 6,5 миллиона приходилось на долю Северской губернии.

Кроме хлеба продразверстка изымала у крестьянина излишки картофеля и овощей, домашней птицы, табака, мяса, яиц, шерсти, овчин, кожи, льна, конопли, сена…

Трещали телеграфные аппараты, гудели телефонные провода, спешили курьеры с циркулярами и приказами. В разных падежах, в обрамлении увещеваний и угроз звенело в проводах, гремело в телеграммах, чернело в депешах одно и то же слово — ХЛЕБ.

Хлеб нужен был воюющей Красной Армии.

Хлеба жаждали задыхающиеся от разрухи города и голодающие села.

Хлеб должен был спасти Революцию.

И дать его по-настоящему могла сейчас только Сибирь.

Это понимал умом и сердцем северский губпродкомиссар коммунист Григорий Пикин. Понимал и делал все возможное и невозможное для того, чтобы дать сибирский хлеб истерзанной голодом Республике Советов,

Глава четвертая

— Ну-с, покажите-ка вашу ножку. Да не смущайтесь. Вот святая целомудренность. Можно подумать, за вами сроду не ухаживали.

— Зачем вы об этом? — смутилась Катерина, пряча глаза и старательно натягивая подол на круглые колени. — Не знаете разве, как на солдаток смотрят?

Я б на такую красоту дохнуть ос-те-ре-гался… Вы сами не знаете, какая вы… прекрасная…

Белесые выпуклые глаза Вениамина замутились, тонкие, капризно изогнутые губы слегка подрагивали. Руки плохо слушались: ладони так и прилипали к Катерининой ноге. Эта невысокая, изящная, ладная и легкая женщина с ярким живым лицом притягивала и волновала Вениамина своей первобытной, не захватанной, не отшлифованной «манерами» и оттого не остуженной, не обезличенной красотой. Он с пристальным и жадным любопытством вглядывался в Катерину, вслушивался в ее негромкий, как бы воркующий грудной голос, ловил ускользающий взгляд подвижных, похожих на переспелые смородины глаз и все ждал слова, жеста, взгляда или иного знака пробудившейся в ней страсти.

Поначалу Вениамин почти не сомневался: молодая солдатка растает от первого ласкового слова и не раз мысленно пережил близость с этой женщиной. Но увы… десять дней он перебинтовывал ей ноги, нежил, молил, просил, требовал взглядами, а она, как льдышка: настороженно косила черным блестящим глазом, караулила каждое его движение, готовая к отпору. «Надо попроще, погрубее», — не раз подзадоривал себя Вениамин по пути к комнатке, где поселила Катерину пани Эмилия, но, глянув в глаза женщины, отказывался от задуманного. И бранил и высмеивал себя: «Оброс сентиментальной слизью, фанагориец, возжелал даму сердца», а трезво поразмыслив, соглашался — пожалуй, что и возжелал. Надо же в его годы иметь тихую гавань, где уж если не спасаться, то хоть бы отдыхать от житейских бурь, набираясь сил. Впереди— все вздыблено, встопорщено, навострено, впереди — ад, пожарче и пострашней, чем в преисподней, и, чтобы пройти сквозь это пекло, нужны уйма сил, железное здоровье и воловьи нервы. Да и настоящее не баюкает, не гладит по шерстке. В любое мгновение ахнет под ногами — и в мелкое крошево. Все перенапряжено, перегрето… В этой дикарке и нежности, и огня — вулкан. Она умеет и хочет любить, а он истосковался по некупленной, неподневольной любви, по близкому, душой и телом преданному человеку…

Вениамин и на сей раз усмирил, подмял взбунтовавшуюся плоть. Смазал каким-то снадобьем молодую красную кожицу, появившуюся на месте лопнувших волдырей. Срезал мертвую кожу. Скомкав бинты, швырнул в помойное ведро. Тщательно вымыл руки.

— Послезавтра, полагаю, можно будет обуться. — Вздохнул горестно. — Подниметесь и уйдете — и конец. И я уже вам не нужен!.. Позвольте закурить?

— Курите на здоровье, — мягко откликнулась Катерина, и эти пустяковые слова в сознании Вениамина тут же трансформировались как: «Не уходите, побудьте еще со мной».

— Спасибо, — сказал он прочувствованно.

Щелкнул портсигаром. Сделал длинную затяжку. Выпустил витое колеблющееся колечко дыма. Присел на мягкий пуфик в изголовье кровати.

— Дядя просил помочь вам… Хотите работать? Я кое-что позондировал. Вы грамотная?

— Немного. Писать и читать самоучкой выучилась. Книжки у батюшки брала. Письма бабам писала.

— Отлично! Значит, грамотная плюс крас-но-ар-мей-ка. Может, вас устроить в губчека?

— Ой! Я? В губчека? — в переспелых смородинах глаз плеснулся испуг. — Да там как узнают… В моем ведь доме продотрядчиков сожгли…

— Успокойтесь… — Ткнул дымящийся окурок в кадку с фикусом. Несколько раз пристукнул кулаком по Коленке. Захватил в щепоть правой руки острый подбородок. — Есть, конечно, риск. Но… не так страшен черт… Значит, губчека?

— Смеетесь, Вениамин Федорович?

— Для вас просто Вениамин, Договорились ведь. Не смеюсь, Катя… Разумеется, войти в чека инкогнито вам нельзя, да и незачем…

Наконец Катерина уверовала, что все говорится на полном серьезе.

— Что вы меня под петлю… — в голосе зазвенели слезы, — Лучше б сгореть мне вместе…

— Успокойтесь, Катя. — Вениамин ласково погладил женщину по руке. — Ну? Что вы, ей-богу. Давайте так… Вы явитесь в чека и расскажете все, как было. Спрыгнула с чердака. Батюшка подобрал. Бежала, боясь, что поджигатели убьют. Вот только о том, что самогон приносил Кориков, лучше не говорить. Он ведь из священников, а к ним отношение… сами знаете. Прилипнут — что да почему? Может пострадать хороший человек. Скажете… Мы еще все обговорим, прорепетируем. Получится пре-лестней-ший спек-такль.

Но Катерина наотрез отказалась идти в чека, а когда Вениамин стал настаивать — расплакалась. Вениамин кинулся ее утешать, гладил по голове, оглаживал плечи и спину, даже поцеловал в голову. Она никак не реагировала. Распалясь по-настоящему, Вениамин обвил ее и жадно поцеловал в шею. Катерина неожиданно резко вывернулась из его рук. Изумленно и сердито глянула на Вениамина, спросила строго:

— Вы это зачем? — Ладонью вытерла слезы. — Думаете, разревелась баба, обмякла — лепи с ее кого хошь…

— Да что вы, Катя, — искренне смутился Вениамин, — ненароком вышло. Честное слово. Извините, если вам неприятно.

— Чего бы неприятно? — В голосе злая насмешка. — Молодой, образованный, обходительный да еще нача-а-альник…

— Зря вы, Катя, — обиделся Вениамин.

— Не маленькая, понимаю, что к чему. Приспела пора расплачиваться.

— Глупая вы, злая! — Вениамин вскочил и метнулся за дверь.

Два дня не появлялся в ее комнатке. «За что обидела? — упрекала себя Катерина. — Молодой, без жены. Ну, разгорелось, распалилось сердце… Может, и впрямь полюбилась? Холит-то как, только что на руках не носит, толстозадую Эмилию отчитал за то, что простыни у меня несвежие… Иногда хочется на грудь ему головой, и пусть обнимает, пускай целует, да жарче, да крепче, чтоб… Ой, боже ж мой, совсем, видать, разобиделся. И глаз не кажет. Уходить пора…»