Красные петухи (Роман) - Лагунов Константин Яковлевич. Страница 32

— Принуждение допустимо только к врагам, но не к сомневающимся. Их надо убеждать.

— Примерно то же говорил мне Карасулин, — сказал Чижиков.

— Я слышал его перепалку с Аггеевским на совещании секретарей волпартячеек. Демагог. Под мужицкого правдоискателя работает. Вот, мол, она правда-то какова… Хотя в том, что он высказал тогда, немало разумного и верного, но тон, форма — совершенно недопустимы для большевика. Главное качество партийца не в том, чтоб, увидев болячку, ткнуть пальцем и негодовать, а в том, чтоб своими руками эту болячку либо сковырнуть, либо постараться залечить. Карасулин же только вопит.

— Не согласен с вами. Карасулин не только пальцем тыкал да орал, он в меру сил, пожалуй, даже сверх своих сил, старается предотвратить беду…

Чижиков рассказал все, что знал о челноковском партсекретаре. Аннушка принялась защищать и оправдывать Карасулина, и снова разговор вернулся к тому, с чего начался, — к положению в деревне. И снова заспорили. Точки зрения Чижикова и Новодворова неприметно сближались. В чем-то уступал Чижиков, с чем-то соглашался Новодворов.

Когда все изрядно утомились и прикончили самовар, Новодворов, как бы подводя итог, сказал:

— Мы плохо знаем сибирскую деревню и крестьянина- сибиряка. На то есть объективные причины. Они могут нас в какой-то мере оправдать, но не выручить. Ленин прав, говоря, что многие партийные работники, отлично проявившие себя в революции и гражданской войне, оказались неспособными найти верный путь к крестьянину, привлечь его на сторону большевиков и тем избежать многих горьких ошибок.

Здесь же, в земледельческой Сибири, крестьянский вопрос суть альфа и омега всей работы большевиков. Мы это явно недооценили — в том одна из причин создавшегося положения. И я принимаю на себя вину за это… Ты в целом верно определил направление главного удара, Феликс Эдмундович не ошибся в тебе. — Он встал, тяжело прошелся по комнате, остановился перед Чижиковым. — Но Аггеевского и Пикина не суди слишком строго. Мало грамоты. Мало опыта. А жизнь гонит! В башке и в сердце — революция клокочет. Хочется поскорей да покороче — вот и ломят, ни себя, ни других не щадя. Одергивать их? Обязательно! Критиковать? Непременно! Но жар не остужать: от холодного никто не воспламенится. — Вздохнул. Повернулся и неспешно, тяжело вышагивая, снова раздумчиво заговорил: — Губерния у нас неохватна, а сил ничтожно мало. На десять деревень — одна партячейка. И какая? Шесть-семь неграмотных либо малограмотных мужиков, и у самого старого, — он иронически подчеркнул интонацией последнее слово, — полугодовой партстаж. Ни телефонной, ни регулярной почтовой связи между селами. Дичь и глушь. Знахарки, круговая порука. Здесь ведь все, вплоть до волостных дел, раньше решалось мирским сходом. Всем миром. Понимаешь? И на полтора миллиона квадратных верст всего пять так называемых городов и три тысячи рабочих. Прибавь к этому тысячи осевших в глуши офицеров и прочих колчаковцев. Потому эсеры и сделали ставку на Северскую губернию…

Савва Герасимович умолк. Большое плоское лицо с тяжелым подбородком подернулось тенью задумчивости. Но седую голову он держал по-прежнему высоко и гордо и широких плеч не сутулил. Чижикову вдруг подумалось, что эта осанка и медлительность речи и ровное спокойствие манер даются Новодворову нелегко. И Чижиков вдруг увидел окружающее по-иному, и его царапнула по сердцу убогость обстановки, которую не могли скрыть ни цветы, ни книги. «А ведь ему никак не меньше шестидесяти. Жизнь позади. Дочь калека. Ни жены, ни внуков…»

Поймав обеспокоенный взгляд Новодворова, Чижиков спросил:

— Давно вы в Сибири?

— И давно и недавно. Дважды был в ссылке. В Нарыме. Там иной быт и люди особенные, промысловики. Первый раз бежал. Во второй жена со мной была. Тяжело заболела. Перед самой Февральской похоронил. Потом фронты. И снова Сибирь. Уже иная. Земледельческая. Сытая… С осени вот дочь приехала. Покушение на нее было. Врачи говорят, поправится. Она молодец. И хозяйка, и друг сердечный. Я ведь потомственный наборщик. Губернский воз тяжелехонек. Иногда кости трещат, жилы в струнку вытягиваются. Пока смены не вырастим — нам везти. Мой опыт, твоя энергия — что-нибудь получится в сплаве!..

Вечером после заседания президиума губкома во флигеле, принадлежавшем Вохминцевой, но ныне благоразумно записанном на одну из дальних родственниц, собрались гости по случаю дня рождения пани Эмилии. Были тут и Вениамин Федорович, и Коротышка, и Кожухов, и Крылова, и еще несколько человек, среди которых выделялся пожилой бритоголовый «товарищ из центра». На столе, заставленном закусками и графинами с разведенным спиртом и самогонкой, пыхтел и плевался паром самовар. В сенях на табуретке дежурил Гаврюша.

Кожухов прочел застенографированные в блокнот речи всех выступавших на президиуме губкома. Его слушали с превеликим вниманием, отложив и питье, и закуски. Потом накинулись с вопросами. Особенно дотошно выспрашивал «товарищ из центра».

Когда Кожухов рассказал, как он вроде бы ненароком хотел выведать у Чижикова, информировал ли тот ВЧК о своих выводах, «товарищ из центра» нахмурился и бесцеремонно прикрикнул:

— Разиня!

— Вы это мне? — обиделся Кожухов.

— Да. И не пузыритесь. Патрон в патроннике. Курок взведен. Нужно стрелять. Малейшее дрожание руки — и пуля мимо цели. Возможность второго выстрела исключена. Дон и Кубань волнуются. Тамбовщина полыхает. Флот и армия ворчат. Вот-вот рванет под самым сердцем большевиков. Пора начинать. Понимаете? Северская губерния должна начать. За ней — Петропавловск, Курган, Омск, Барнаул, Новониколаевск, и вся Сибирь, и Дальний Восток. Польша, Франция, Чехословакия, Япония ждут не дождутся этого. Голод уже полузадушил пролетарско-большевистско-комиссарскую диктатуру. Вооруженного натиска изнутри она не выдержит. Нужно только качнуть Сибирь-матушку. Этого ждут от вас затаившийся мир и наш центр…

— Так почему же я разиня? — вклинился Кожухов, успевший хватить полный стакан самогону.

— Своим, извините покорно, дурацким вопросом вы приковали внимание Чижикова к собственной персоне. Теперь изучением вашей биографии займется чека. От провала вас спасает начавшийся мятеж либо…

— Исчезновение Чижикова, — подсказал Коротышка.

— Совершенно верно, — подтвердил «товарищ из центра». — Причем немедленное и бесследное. Вот ваша боевая задача номер один. Чижиков спелся с Новодворовым. К такому дуэту прислушаются и ВЧК, и Совнарком, и ЦК РКП. Если здешними делами заинтересуется Дзержинский, тогда — крах. Вы это понимаете? Потому надо спешить. Чижика — в клетку, из которой еще никто не вылетал.

— Гы-гы-гы, — довольно заржал Коротышка.

— И это поручаем вам, — метнул в его сторону взгляд «товарищ из центра».

Коротышка вскочил и отчеканил:

— Будет сделано.

— Не сомневаюсь, — «товарищ из центра» обласкал взглядом Коротышку, — Главное, не забывайте психологический эффект. Его надо не просто подстрелить — он должен исчезнуть. Бесследно и бесшумно. Это деморализует остальных. Понятно?

— Так точно, — опять вскочил Коротышка.

— За успех операции, — бритоголовый поднял стакан. — За здоровье Ильи Ильича!

Все чокнулись с Коротышкой. Тот бормотнул растроганно: «Благодарю. Благодарю, господа» — и залпом опорожнил стакан. Некоторое время слышен был хруст огурцов и капусты на зубах, звон посуды, тихое умиротворенное посапывание ведерного самовара. Пани Эмилия выглянула за дверь, увидела бодрствующего Гаврюшу, воротилась к столу.

— Может быть, чайку, господа? — спросила она.

— Можно по стаканчику, покрепче, — согласился бритоголовый, тщательно обтирая губы чистым, хрустящим носовым платком.

Ему первому подала пани Эмилия наполненный стакан, пододвинула вазочку с мелко наколотыми кусочками сахару. Отпив полстакана, «товарищ из центра» снова старательно обтер губы, кашлянул, привлекая внимание собравшихся.

— Еще одно сделать немедленно — вывести из строя железную дорогу на Екатеринбург. Собранный по разверстке хлеб понадобится, чтобы кормить многотысячное войско повстанцев. А без сибирского хлебушка продовольственный баланс большевиков испустит дух, усилив недовольство рабочих центра. Возглавит операцию Добровольский.