Красные петухи (Роман) - Лагунов Константин Яковлевич. Страница 44

— Мы провели тщательную подворную проверку в восемнадцати крупных селах. И что же? В половине хозяйств недостает семян. Кулак не дурак. Зачем ему пахать, сеять, жать, если хлеб отнимет государство? А чтобы силой не заставили землю обсеменять, базарит семена, перегоняет на самогонку. Либо мы отнимем семенное зерно и сохраним посевные площади двадцатого года, либо в нынешнем году останемся без хлеба…

Новодворов кашлянул протяжно и громко. Он всегда так кашлял, раздражаясь или сомневаясь в чем-то. Пикин оборвал речь, остановился против председателя губисполкома, уставился на него воспаленными глазами.

— Замордовал ты себя, товарищ Пикин, — неожиданно сказал Новодворов с мягким сочувствием. — Отдохнуть бы тебе.

— Закончим семенную разверстку, подам в отставку, — отрезал Пикин.

— Зря ершишься, я от души. — Новодворов тяжело поднялся, отошел к окну, за которым кружились белые вихры метели.

— Мне твои соболезнования не нужны, — Пикин крутнулся волчком. — Выскажешь их на моих поминках…

Поймав холодный, осуждающий и сочувствующий взгляд Чижикова, Губпродкомиссар презрительно изогнул верхнюю губу, сощурился и, наверное, сказал бы что-нибудь колкое, если б Чижиков не опередил его и не заговорил о минувших событиях. Он рассказал о ночном происшествии на Веселовском тракте, о Маркеле Зырянове, как выяснилось, главном виновнике гибели продотряда в Челноково, и заявил, что чека удалось ухватить нить антисоветского заговора, и есть надежда, что в ближайшие дни руководящее ядро готовящегося мятежа будет обнаружено и обезврежено.

— Они тоже чуют, что попали под прицел, что все решают считанные дни, даже часы, и все сделают, чтоб в эти считанные дни запалить мятеж. Нам важно выдержать, не дать повода…

— А семенная разверстка даст этот повод? — врезался вызывающе резкий голос Пикина.

— Да, — спокойно подтвердил Чижиков. — Может дать.

— Так и знал. — Пикин метнул в Чижикова негодующий взгляд. — Северская губчека существует не для борьбы с контрреволюцией, а для борьбы с продорганами.

— Не кипятись. Утвержденную Совнаркомом хлебную разверстку губерния завершила, да еще на сто два процента…

— Вопреки твоим пророчествам, — снова вставил Пикин.

— Крестьянин выдержал. Устоял, — продолжал Чижиков, вроде и не слыша Пикина. — Сейчас мы переживаем в деревне хоть и ненадежное, но равновесие сил. Месяц-другой — и страсти поутихнут. Этого и боятся враги, торопятся еще раз подхлестнуть, взъярить мужика, бросить на Советскую власть. А наши продовольственники, как по заказу, подсовывают семенную разверстку. Да тебя, Пикин, кулаки и эсеры расцелуют, белогвардейцы многие лета пропоют. Крестьянам надудели в уши, что, приев весь хлебушко, коммунисты примутся за семена. Почитайте эсеровские листовки — там прямо об этом. Ничему нас жизнь не научила. Кичимся, что добили хлебную. Я-то знаю, каким боком могли выйти нам эти сто два процента… Сейчас, как никогда, нужно выиграть время. Дать деревне успокоиться. Мы перережем нити заговора, обезглавим его, распропагандируем середняка. Семенная разверстка теперь — безумие! Преступная авантюра!..

— Ишь как! — недобро ощерился Аггеевский. — Выходит, мы с Пикиным — враги революции? Между прочим, он советовался со мной перед тем, как ставить на коллегию. Ты паникер, Чижиков. Твое дело всю эту сволочь рубить до седла, — секанул воздух излюбленным жестом рубаки-кавалериста, — а ты тут нюни распустил…

— Рубить надо врага, а не крестьянина, который кормит, одевает и защищает Советскую власть, — хмуро отпарировал Чижиков.

— Ты эту демагогию брось! — Аггеевский отшвырнул папиросную коробку, которую только что намеревался открыть. — Знаем, что рубить надо врага, но врагом может оказаться любой, даже…

— Стой, Савелий! — Новодворов повернулся к Аггеевскому. Он был бледен. — Ты ответственный секретарь губкома, твое слово слишком много значит. Чего мы пикируемся с Чижиковым? Наша с ним несогласованность незримо перерастает в неприязнь, а это уж, извините, делу вред, врагу — потеха, и этого нельзя допустить. Я согласен с доводами Чижикова. Надо воздержаться от семенной разверстки. Лишь как наказание у тех, кто действительно транжирит семена, можно изымать их, да не иначе как на виду у мира, по его приговору. И ты на меня, Савелий, так не смотри. Разве не чуешь — и по директивам, и по печати, — партия идет к перемене курса в отношении крестьянина? Уверен: разверстка доживает останные дни. Да и мужик не дурак, вся его сила в земле, а необсемененная земля — мертва. Не станет он мертвить свою землю своими руками. Он в лучшее верит. Не каждый год неурожай, не каждый год голод, а стало быть, и разверстка…

— Быстро ты перестроился, — Аггеевский поморщился, как от зубной боли, продул мундштук папиросы, повертел, помял ее в длинных пальцах, сунул в рот. — Давно ли здесь примерно о том же говорили, и ты по-иному думал…

— Был такой грех. И я — человек. Хоть и бела голова, а сердце стукотит по-молодому. Да ведь революция — молодость мира. — Улыбнулся скупо, вздохнул и продолжал по- прежнему негромко и медлительно: — В теперешней обстановке каждый день — это такой срок! Мы перехватили тогда. Определенно. Заигрались революционной фразой. Оторвались от земли, от реальной действительности. Я за это время десяток деревень объездил. Пять волостных сходов провел. Везде одно и то же. Чижиков и тогда был в принципе прав. Теперь и подавно. Ты, Савелий, кавалерийские замашки брось. Тут одной атакой ни хрена не добьешься. Хватит, нарубались.

— Да?! — глаза Аггеевского зажглись горячечным огнем. — Значит, штык в землю, шашку в ножны, а белогвардейская сволочь и кулачье будут нам диктовать? Не выйдет!

— Рубака из тебя отменный, но политик — сомнительный. — Новодворов тяжелыми шагами пересек кабинет. Подошел вплотную к Аггеевскому. — Напомню тебе одно ленинское высказывание. Мы знаем, говорил он, что товарищи, которые больше всего работали в период революции и вошли целиком в эту работу, не умели подойти к среднему крестьянству так, как нужно, не умели сделать это без ошибок, и каждую из таких ошибок подхватывали враги… Не помню до конца всей фразы, но смысл и так уже ясен. Советую подумать об этом. Крепко и всерьез. Деревня не кавалерийский эскадрон и не конармия. Это, брат, такая стихия, такой разгул страстей. Особенно теперь, когда за спиной у нее — революция, колчаковщина…

— Можешь все это высказать на губернской партконференции. Недолго ждать. А пока я — ответственный секретарь губкома, и хочешь ты или не хочешь…

— Не кипятись, — попытался охладить его Новодворов. — Никто под тебя не копает.

— Подкопов не боюсь. Привык ходить в лобовую. Пулям и то не кланялся.

Аггеевский сбил головку со спички, сломал еще одну. Наконец прикурил. Поймал взгляд Водикова.

— Чего молчишь, красный проповедник? Соображаешь, к какому берегу ловчей прибиться, или хочешь наблюдателем остаться?

Распушив указательным пальцем и без того пышные усы, Водиков сощурился в улыбке.

— Я ловчить не умею, Савелий Павлович. — Уколол язвительным взглядом Новодворова. — Не та школа, закалка не та. В эсерах был боевиком и большевиком стал в колчаковском подполье. Классовая борьба приняла сейчас самую острую форму. Они нас пугают мятежом, мы отвечаем семенной разверсткой. Допускаю контрреволюционное восстание. Ну и что? Произойдет окончательное социальное расслоение деревни, и мы наконец-то вырвем зубы белогвардейской гадине и махровому антисоветскому кулачеству, расчистим и удобрим почву для семян социализма. Если же мы сейчас попятимся — дважды проиграем. Сорвем весенний сев и укрепим позиции врагов. Революция бескровной не бывает. Нам, революционерам, нечего бояться крови. Расстреляй мы тогда Маркела Зырянова и его подручных в Челноково, не было бы и покушения на Чижикова. Пикин был прав тогда. И теперь он прав…

— Вот именно! — подхватил Аггеевский. Он пламенел. Жаром полыхали впалые щеки, сухо поблескивали горящие глаза. — Рубить до седла кулацко-белогвардейскую сволочь. Не подстраиваться к ней, не заигрывать, не заискивать!..