Красные петухи (Роман) - Лагунов Константин Яковлевич. Страница 76

— Веришь?

— Нет.

— Негодяи! Даже Карасулина и Нахратову причислили к перебежчикам. Бесстыдство подлецов не знает границ. Погибли наши дорогие товарищи…

Скомкав листок в кулаке, прикусил нижнюю губу. Глянула на зачугуневшего Чижикова Катя и стала пятиться к порогу.

Зазвонил внутренний телефон. Чижиков даже не повернулся к аппарату, подумав вдруг о Маремьяне. «Жива ли? В самом пекле оказалась… Не смолчит… Не стерпит… Не поклонится… Отчаянная… Эх, Маремьянка, Маремьянка…» Телефон залился оглушительным и непрерывным звоном. Гордей Артемович снял трубку и сразу узнал голос Тимофея Сатюкова.

— Товарищ Чижиков, тебя тут молодуха домогается…

— Передай ей трубку.

— Гордей Артемович? — прозвенел негромкий голос.

— Ты?! — еле выговорил Чижиков пересохшим ртом, не веря, и радуясь, и тревожась.

Положил трубку, встретился взглядом с Катей.

— Быстро в комендатуру. Веди ее сюда.

Ярославна была в длиннополой дубленой борчатке, по самые глаза замотана шерстяным платком. Едва переступила порог — сразу угодила в чижиковские объятия. Он гладил ее, похлопывал по плечу, тормошил, бормоча:

— Живая? Ах ты!.. Вот дивно!.. Да раздевайся же…

Сбросив тяжелую шаль и шубу, Ярославна стала похожа на подростка. Глаза посверкивали нездоровым нервным блеском на круглом большелобом лице.

— Как хоть ты? Откуда?

— Напиться бы…

Залпом выпила два стакана воды, глубоко, расслабленно выдохнула.

— Думала, не дойду. По всем дорогам патрули, посты, разъезды. Где свои, где чужие — не понять.

— Да откуда ты свалилась?

— Из-под Яровска.

— Бежала?

— Не знаю… Пожалуй, бежала… — Потерла ладонью высокий выпуклый лоб, болезненно покривилась. — Как в бреду… Не перебивайте только. Выговорюсь, потом уж… С чего же начать?! Ну да, с начала. Как занялось в Челноково… Готовили Кориков с Горячевым, Карпов, Крысиков и прочая мразь. Если б не они — не раскачать бы кулачью мужиков. Как бесчинствовали и безобразничали эти выродки! Я бы своей рукой перестреляла…

Чижиков согласно кивнул головой и, не спуская с Ярославны настороженного и сочувствующего взгляда, стал сворачивать папиросу.

— Сам-то Горячев успел смыться. Главного палача Карпова, или как там его, Пахотин к вам приволок. Крысикова убил Онуфрий Лукич. Опоздай он на несколько минут — ни жены, ни дочери бы… И это зверье ходило под нашим флагом. Надо самого Пикина просветить. Либо он дурак, либо… Теперь кулаки лютуют. Не Карасулин, на кусочки порвали бы пленных продотрядовцев и нас заодно. Как они растерзали Емельянова! Зверье! А комсомольцев!.. Флегонт видел — до сих пор как чумной. И все Зыряновы — Маркел и его выродок… Слюнтяи мы. Видели ведь, чуяли — и… Зла на себя не хватает. И вы тоже… Но надо — о главном. Поймете ли? Сама до сих пор сомневаюсь. Может, лучше бы с Емельяновым в прорубь? Земля качается. Верю и не верю. То оправдываю, то казню себя… Как узнала, что Карасулин стал у них командиром полка…

— Так это правда?! — ужаленно вскочил Чижиков, выронив горящую папиросу. Широко распахнутые серые глаза впились в Ярославну. — Значит, та листовка… — Он смотрел на девушку так, будто она превратилась в мерзкую бородавчатую жабу. — Ну, что замолчала? Говори!

Резкий запах паленого на миг отвлек внимание Чижикова. Вокруг дымящегося окурка черным круглым пятном выгорела скатерть. Гордей Артемович, гадливо сморщившись, подхватил двумя пальцами окурок, швырнул в пепельницу.

В руке Ярославны появился наган. Кинула его на стол.

— Арестуйте меня. Расстреляйте. Но так… так… вы не имеете права… не смеете! — И разрыдалась.

Не успокаивал, даже воды не подал Чижиков, только отодвинул наган на дальний угол стола. Тяжело опустился на прежнее место. От этой встречи он ожидал чего угодно, только не того, что услышал. Усилием воли совладал с собой, выражение растерянности стаяло с лица, черты его затвердели, взгляд стал прежним — жестким и проницательным. Строго приказал:

— Рассказывай.

Девушка всхлипнула еще несколько раз, распрямилась, стерла слезы с красных щек.

— Я сама первая назвала Карасулина предателем, но он… убедил, что другого пути нет. Пусть, говорит, трибунал потом, пусть свои расстреляют, сам себе пулю — но глаза мужикам разую, полк подыму, а белым недобиткам жало вырву…

Да, то были Онуфриевы слова, в этом Чижиков не сомневался. Но решиться на такое!

— Хотели суд над нами — Онуфрий Лукич не дал. Или, говорит, убирайте меня с командиров, или давайте их мне в полк. Кое-как согласились…

— И все пошли!

— Не все… Пахотин плюнул Онуфрию Лукичу в лицо, иудой обозвал. Он и еще четверо наотрез отказались в полк. Карасулин хотел помочь им бежать — не вышло. Перехватили всех пятерых сразу за околицей — и пиками… На второй день это было, полк еще формировался. Думала: не выдержит Онуфрий Лукич, взорвется — и все полетит к чертям… Выдержал. Почернел весь, закаменел, но не согнулся. Ночью ему во двор гранату кинули. А в открытую не решаются. Видят: мужики за Карасулина. Он отовсюду стягивает в полк дружков, с кем партизанил. Те сперва чуть его не пристрелили… Теперь все вместе помогаем мужикам прозреть. Приходится таиться, но верящих нам — все больше. Еще бы недельку- полторы — и полк почти наш. Только б не сорвалось… Поднимем людей — и по бандитским тылам. Тут надо нас поддержать…

— Уже поддержали, — хмуро ввернул Чижиков, сунув Ярославне принесенную Катей листовку.

— Знаю, читала… Этого было не миновать… Кориковым надо запачкать нас изменой. Как ни хитрил Онуфрий Лукич, дважды уже побывали в боях. Это же… Да что говорить!.. Пусть мы в белый свет стреляли, но видеть, как кулачье бьет в наших… За это готовы и под трибунал… Хорошо, оказался перед нами какой-то потрепанный батальон. Постреляют и на попятную. Одного просим: не предпринимать против полка активных действий. Больше всего боится Онуфрий Лукич погибнуть сейчас, не свершив задуманного, не выполнив вашего поручения…

— Моего поручения?!

— Разве вы не поручали ему проникнуть в бандитское логово. Разглядеть изнутри и взорвать.

— Ну-ну, — невразумительно бормотнул Чижиков.

— Надо торопиться. Все — на волоске… Я — сестра милосердия. Онуфрий Лукич послал якобы в Яровск за бинтами, а я — сюда. Со мной еще двое. Хорошо, что нет сплошного фронта — проскочили… Назад придется через Яровск, могут заподозрить… В полку больше сотни отпетых белогвардейцев и кулаков. И подсылают все новых. За каждым шагом следят. Не знаешь, когда и откуда грянет… — облизала пересохшие губы. — Если верите — надо все детально обговорить. Главное, чтоб на нашем участке никаких атак. Дать мужикам дозреть… Если все выйдет, где-нибудь около Салтыковки развернем полк — и с ходу на Яровск. От такого удара качнет все мятежные уезды. Большинство крестьян уже отрезвело, боятся только бандитской расправы над семьями да мести красных, о которой надудели им в уши эсеровские гудошники…

— А если скажем — нет?

— Вызывайте часового. Тех двоих, что со мной пришли, не забудьте… Карасулин будет ждать три дня. Вернусь не вернусь, согласитесь не согласитесь, он все равно поднимет над полком большевистское знамя и будет колошматить белогвардейцев и кулачье, хотя бы после того ему пришлось угодить в ревтрибунал. Вы ведь его знаете.

— Знаю, — глухо проговорил Чижиков. — Знаю… Непосильная задача. Невероятная.

Встал. Принялся молча мерить шагами комнату. «Онуфрий, Онуфрий. Чертов сын! Куда занесло тебя! И меня поставил перед… Удержусь ли на этом повороте? Без президиума губкома и командующего группой войск не обойтись, ВЧК не миновать. Вряд ли Аггеевский поддержит. Одна надежда — Новодворов…» Повернулся на скрип двери и ошалело захлопал выцветшими белесыми ресницами, увидя входящего Новодворова. Тот неторопливо прошагал на середину комнаты, снял шапку, стер иней с широких бровей.

— Еду, гляжу, губчека бодрствует, дай, думаю, зайду, скрашу одиночество, а тут, брат, такое «одиночество», что скинь мне пару десятков лет, и я бы… Постой, да ведь это челноковская комсомолия? Не с того ли свету? Мы ее в поминальник, а она — собственной персоной. Здравствуй, красавица, — подал руку смешавшейся Ярославне. — Погоди, погоди, сейчас припомню… Нахратова, кажется? Слава богу, еще не совсем память сносилась… Не помешал, Гордей Артемович?