Пушки царя Иоганна - Оченков Иван Валерьевич. Страница 79

— Ой, гляньте-ка, какой кавалер, — звонко воскликнула Машка, заметившая Щербатова. — Не иначе опять что-то потерял!

Тот обернулся и обомлел, на возке сидели горожанки, в одной из которой он с изумлением узнал лишившую его сна боярышню Вельяминову. Правивший повозкой мужик, подозрительно косясь на драгуна понукал лошадку и они непременно проехали бы мимо, но молодой человек стряхнул оцепенение и неожиданно хриплым голосом выдавил из себя: — помогите!

— Чего тебе? — Строго спросила Алена, также узнавшая незадачливого ухажера.

— Помогите, — повторил Дмитрий, и распахнул полу плаща, открыв доверчиво прижавшуюся к нему девочку.

— Что это? — Воскликнула Авдотья и велела вознице остановиться.

— Девочка, — выдавил из себя княжич.

— Да уж вижу, что не кошка, непутевый, взял то ее где?

— Спрятать ее надо.

— Это еще зачем? — Нахмурилась стрельчиха, — неужто украл дитя, да еще в немецкой одеже…

— Да господь с вами, напали на ее родных тати, еле отбил. Опасаюсь теперь, как бы не нашли…

— Да это же Марта! — Закричала Машка.

— Какая такая Марта?

— Как какая, — изумилась девочка глупому вопросу, — Лизки Лямкиной дочка!

— А ты почем знаешь?

— А вот знаю!

— Это точно она? — Строго спросила Алена у Щербатова.

— Она, — наклонил голову княжич.

— А мать ее где?

— Говорю же — тати напали…

— А сам ты там, как оказался?

— Случайно…

— Ну-ка давай ее сюда!

Драгун не прекословя отдал девочку боярышне. Та, бог знает что себе вообразив, громко заплакала, но Алена тут же обняла ее и принялась успокаивать.

— Что в городе то творится? — встревожено спросила Авдотья.

— Бунт, — коротко ответил Дмитрий, — кто-то народ баламутит. Кричат что немцы государя предали и пошли Кукуй громить.

— Охти! Да это же близко совсем…

— Иноземную слободу хорошо охраняют, — рассудительно заметила Алена, продолжая качать девочку, — как бунтовщиков отобьют, так они в разные стороны кинутся — грабить. Могут и до нас дойти.

— Спаси и сохрани Царица небесная! Да неужто нас не защитят?

— Кабы здесь батюшка был, — снова подала голос Машка, — так он бы враз всех татей разогнал, а так…

— Надо в дом быстрее возвращаться, там и стены помогут, — прервала их боярышня и обернулась к княжичу, — а тебе, добрый молодец, спасибо, что дитя уберег. А теперь скройся и никому об том ни говори, даже под пыткой. А когда государь вернется, тогда и откроешься. Но только самому государю, или брату моему. Михальскому еще можно, или Пушкареву, а больше ни-ни! Даже если на съезжую угодишь!

— Все сделаю, как скажешь, Алена Ивановна, — поклонился тот.

— Ступай с богом!

— А ты почему думаешь, что он на съезжую угодить может? — Удивленно спросила Авдотья, проводив глазами ускакавшего драгуна.

— Да потому что полк его в войске государевом, а сам он за чем-то в Москве оказался, — пожала плечами девушка. — Да еще и рядом с Лямкиной, когда на нее напали.

— Так может по службе…

— Вот там и спросят, что за служба такая.

— Это что же, Лизку убили? — Снова влезла в разговор Марьюшка.

— Ой, а ведь и верно, горюшко то какое, — запричитала стрельчиха, но затем резко остановилась и накинулась на дочку: — а ну говори, откуда ты знаешь, как Лизкина дочка выглядит?

— Мне Ваня показывал, — независимо ответила ей она, но на всякий случай отодвинулась ближе к Алене.

— Сколь раз тебе говорено, окаянная, — начала выговаривать ей мать, — не зови эдак государя…

— А он мне разрешил!

— Выпорю!

У деревни Ярцево в шестидесяти верстах от Смоленска наши войска снова повстречались с поляками. Ну, как повстречались, Корнилий со своим отрядом гонял их днем и ночью, не давая ни минуты передыха. Озлобившиеся ляхи даже несколько раз пытались устроить ему засаду, но всегда с одним и тем же результатом. Всякий раз, когда мучимая жаждой мести польская кавалерия шла в атаку, ее встречали картечные залпы и ряды спешенных драгун, а по флангам били рейтары и поместная конница. Так мы разгромили уже три небольших вражеских отряда, но королевичу пока что удавалось избегать встречи с нами.

Наконец, в один прекрасный день, нам повстречались не беглецы, ускользнувшие из-под Можайска, а хорошо организованное, хоть и небольшое войско. Как оказалось это были подкрепления, возглавляемые великим литовским канцлером Львом Сапегой и рефендарием Александром Гонсевским. В какой-то момент показалось, что вот-вот разгорится новая битва, но канцер и едущие с ним сенаторы уже знали о поражении своей армии и потому были настроены весьма миролюбиво. Посланные ими парламентеры сообщили, что паны комиссары желали бы приступить к обсуждению мирного договора. Как говорят в народе: "худой мир лучше доброй ссоры" и я, покобенившись для виду, немедля дал свое царственное согласие. Надо сказать, что мир мне нужен был ничуть не меньше чем ляхам, правда, на мое счастье, они об этом не знали. Тревожные известия из Москвы, где творилось что-то непонятное и с юга, откуда огненным валом катилась армия Сагайдачного, заставляли меня торопиться. К тому же авангард моего воинства был совсем не велик, впрочем на мое счастье они об этом не знали. Как бы то ни было, переговоры начались. Заседать в избе, освобожденной от хозяев, высокие договаривающиеся стороны не пожелали, так что посреди деревни был устроены большой навес, где и происходили переговоры. По обеим сторонам его были поставлены наскоро сколоченные столы для членов делегаций. Охрану осуществляли спешенные кирасиры и гусары, напряжённо поглядывающие друг на друга.

От Речи Посполитой переговорщиками выступили сам канцлер Сапега, каменецкий епископ Новодворский, сохаческий каштелян Плихта, ну и начальник Московского гарнизона во время оккупации пан Гонсевский, куда же без него. Руководителем нашей делегации выступил ваш покорный слуга. То есть, я с недовольным видом сидел в кресле и поглядывал на господ сенаторов, как будто собирался их съесть, но в последний момент мне помешали. Сами переговоры вел окольничий Вельяминов и освобожденный из плена думный дьяк Ртищев, Первушка ради такого дела утвержденный в должности секретаря вел протокол, а толмачом служил однорукий Лопатин. Как водится во время подобных переговоров, польская сторона для начала выкатила мне целую бочку претензий. Тут было все: и узурпация московского трона, и "незаконный" захват Смоленска, и "разбойничий" набег на Ригу, и крайне неблагородная расправа с Чаплинским и вообще негуманное отношение к пленным. Терпеливо выслушав весь список обид нанесенных гордой шляхетской республике, я зевнул и громко сказал Вельяминову:

— Никита, как до дела дойдут, разбуди меня.

— Его царское величество и королевское высочество, великий государь, царь и великий князь, а так же великий герцог Мекленбурга, желает выслушать мирные предложения от своего брата короля Сигизмунда! — Велеречиво перевел мою речь Лопатин.

Поляки, разумеется, прекрасно поняли, что именно я сказал, но сделали вид, будто все идет как надо. Как и ожидалось, умеренностью их первое предложение не отличалось. Моему герцогскому и королевскому высочеству предлагалось по доброй воле уступить трон королевичу Владиславу, вернуть Речи Посполитой Смоленск, Белую и еще с полдесятка захваченных у них городов и крепостей. Кроме того выплатить контрибуцию и вернуть всех пленных. За это мне обещали свободный проход в Мекленбург.

— Никита, — воскликнул я, ухмыльнувшись от подобной наглости, — спроси у господ сенаторов, где это меня так сильно разбили, что высказывают такие претензии?

— Ясновельможный пан герцог, — воскликнул Сапега, — именно такие инструкции дал мне наш всемилостивейший и христианнейший король.

— Ну, то, что наш брат Сигизмунд головой скорбен не новость, — сочувственно покачав головой, отвечал ему я, — но вы господа-сенаторы до сих пор считались людьми не глупыми. А если это так, то к чему этот балаган?