Непорочная для Мерзавца (СИ) - Субботина Айя. Страница 44

Машина притормаживает у дома, со всех сторон огороженного высоким каменным забором. Ворота разъезжаются — и я чувствую себя Бель, которую Чудовище затащило в свой мрачный замок. Хоть дом Габриэля точно не мрачная обитель, а настоящая архитектурная ода стилю.

Эл помогает мне выйти из салона, и, кажется, мы оба вздрагиваем, когда я вкладываю пальцы ему в ладонь. Он почему-то снова хмурится, но держит крепко, так, что нечего и думать, чтобы освободиться.

Молча идем к дому. Молча переступаем порог. В полной тишине Эл забирает пальто из моих рук. Пока раздевается сам, успеваю снять обувь и переступаю с ноги на ногу.

Странная неловкость мешает говорить и думать. Вроде ничего не произошло: это все тот же невыносимый мерзавец Крюгер, и час назад он доказал это своими паршивыми словами и поступками. Но как отделить этого человека от Эла, который помог мне вылететь без проволочек, и сегодня приехал в больницу, хоть совершенно не должен был этого делать?

И снова в груди колотиться сладкая, до щекотки мысль: нет у него никакой женщины.

Только я. Ну и что, что это похоже на самообман: на тех снимках с ним была я, а не красавица с аппетитной пятой точкой. Сейчас этого достаточно.

— Может быть… — пробую разбавить невыносимую неловкость, но Эл перебивает меня поцелуем.

Мне больно, когда он как-то по-звериному прикусывает уголок моего рта, и его язык жалит ямку, где прячется мой удивленный вздох. Я словно печенье, которой он не хочет целиком запихивать в рот, но с каким-то ненормальным удовольствием обкусывает по краю, оставляя на коже жалящую боль. И в моем горле рождается странный призывный звук: его не слышно, но я проталкиваю его Габриэлю в рот, и он жадно глотает. Открывает глаза — и мы смотрим друг на друга. Наверное, хотим протрезветь, найти якорь, который вытащит нас из этой пропасти, но практически одновременно отказываемся от этой затеи.

Мы тонем, и это заводит убийственно сильно.

Эл тянет меня к себе, опускает ладони на бедра, вминает кожу пальцами до моего вздоха. Заставляет встать на носочки, буквально вдавливает в свое желание. В полной тишине, глаза в глаза — я чувствую, как он меня хочет. Как боится потерять контроль, когда дует на мои губы и охлажденная влага его поцелуя посылает россыпь мурашек по плечам.

Он выпивает меня, как первую порцию алкоголя: жадно, залпом, высушивает до самого дна. Сосет мои губы с яростью умирающего, а я могу только подставлять всю себя: берите меня, Эл и Крюгер, я нуждаюсь в вас обоих, я нуждаюсь в вас, я нуждаюсь в нем.

Габриэль хрипло матерится, когда я втягиваю его язык в рот, приглашая… к чему?

— Кира, нет…

Он еще хватается за контроль, но стоит мне подразнить фальшивой попыткой увеличить расстояние между нами — рычит, как раненный зверь, вжимает меня в стену, как таран. Острыми поцелуями жжет кожу на подбородке, прикусывает его, спускается ниже, чтобы языком и пальцами расплющить артерию на шее. Язык слизывает каждый удар сердца, и я чувствую, как его он вгрызается мне в кожу, словно хочет перекусить ток жизни.

— Я больной от тебя, — хрипло смеется Эл.

Господи, он так сильно напряжен, что дрожит, словно перед припадком.

— Ты просто больной, Эл, — переиначиваю я.

Мы с минуту просто прижимаемся друг к другу лбами. Нас словно замкнуло, закоротило, и если просто пошевелимся — тысяча вольт одним ударом убьет обоих. Но мы рядом. Не ругаемся, не делаем друг другу больно.

Мы… кажется, учимся.

Элу хватает смелости разорвать наш контакт. Но он не смотрит мне в глаза, отворачивается, торопливо, по старой привычке, тянет за собой вглубь дома. Он-то здесь все знает, а я то и дело натыкаюсь на скрытые полутьмой предметы: тумбочки, столики. Только когда мы достигаем конечного пункта нашего назначения, я вижу, что это — кухня. Подсветка расположена в стратегически важных местах: ряд лампочек в стене над плитой, ряд около рабочей стойки, большая стильная люстра над обеденной стойкой. И особняком — холодильник: два метра серой стали с табло и какими-то наворотами. Выглядит, как пришелец с луны.

— Я готовить не умею, — сразу предупреждает Эл.

А я помалкиваю, что знаю об этом давным-давно. Рафаэль любил рассказывать о брате, иногда так много, что мог говорить о Габриэле целый день: что любит, что не любит, что ненавидит, а чем его можно порадовать. До того, как я лично познакомилась с Элом, эти разговоры казались забавными, а потом… Потом я никак не могла отделаться от мысли, что вместе с нами гуляет кто-то третий. И все время, как бы сильно Рафаэль не восхищался братом, меня не покидало чувство, что они совсем не так близки, как может показаться на первый взгляд.

— То есть готовить должна я?

Мне немного дико и неуютно, потому что мы не шипим друг на друга, и все это очень похоже на обычный диалог обычной парочки. То, что случается у нормальных людей, когда парень приводит девушку домой и распускает хвост на своей территории. Но мы не обычная парочка и даже этот разговор для нас совершенно дикий. Я скорее поверю, что мы можем без тормозов посыпать голову друг друга едкой солью старых обид, но не говорить так, словно между нами все ванильно. И все же — мы разговариваем.

Эл снимает пиджак, устало трет глаза костяшками, и лениво устраивается на высоком барном стуле за стойкой. Подпирает голову кулаком, хмуро изучает каждое мое движение. В холодильнике полно еды, и часть ее можно запросто превратить в омлет.

— Яйца? Серьезно? — Эл выгибает бровь, когда я разбиваю сразу несколько, разнося белки и желтки по отдельным емкостям. У него тут есть кухонный комбайн, так что я приготовлю ужин минут за двадцать.

— А ты думал, я подам тебе Рататуй или Петуха в вине?

— Я бы не отказался от блинчиков Сюзетт, — Эл даже не берет паузу, чтобы дать мне ответ. — Нравится Франция, упрямица?

— Я была там всего дважды. — Один раз лишь на выходные, и Дима показывал свои любимые места, а второй раз — мы приехали утром, а уехали вечером, потому что ему пришлось срочно возвращаться. Я даже из номера только выйти не успела. Но это все равно был Париж, и если бы не Дима, я бы так и видела его только в чужих инстаграммах.

— Поехали на выходные, — вдруг говорит Габриэль. — Если твоей маме станет лучше.

Моя рука дергается, помидор выкатывается из-под ножа и лезвие скользит по пальцам, оставляя на коже алую строчку, словно от чернильной ручки. Несколько секунд я просто смотрю, как на коже выступают алые капли, скатываются на доску.

— Черт, Кира, ты вообще безрукая?

Габриэль с трудом достает нож из моих пальцев: от нервов ладонь сковало судорогой.

Усаживает меня на стул, начинает громыхать ящиками, ругается, потому что не находит аптечку. А я, как ребенок, снова и снова прокручиваю в голове его слова. Он правда пригласил меня провести выходные вместе в Париже? Вот так, без шантажа и приказов?

— Могла бы сказать, что не умеешь, заказали бы готовую еду из ресторана, — злится он, присаживаясь на колени и щедро поливая мою руку бесцветной жидкостью из пластиковой бутылки. Не жжет. — Не нужно завоевывать меня кулинарными талантами.

— Завоевывать тебя? — Я все-таки выпадаю из ступора и нервно посмеиваюсь. — Ты самоуверенная свинья, Крюгер.

Ладно, я могла бы подобрать более ласковое слово, но между нами уже столько всего сказано, что глупо обижаться на «свинью». Просто нужно принять за аксиому: мы не та пара, где будут «солнышки», «ласточки» и «милые». Скорее уж «чудовище», «дракон» и «зараза». Главное, чтобы не грязнуля. Кстати, он уже несколько дней не называет меня так. С той самой ночи.

Плечи Габриэля напрягаются, жилы на шее тянутся, словно он до отказа сжал челюсти.

Неужели обиделся? Я не вижу его лицо, потому что он грубовато и неловко, по-мужски, обматывает мои пальцы пластырем, и изводит уже полпачки, потому что ничего не получается.

— Прости, за свинью, — извиняюсь я. Кто-то должен уступать. Бабушка говорила, что женщина — вода, и точит не только камень, но и капризного упрямого мужика. В нашем случае, Эл вообще живое воплощение всех мужских пороков и не факт, что с ним получится справиться, но ведь сейчас он заботится обо мне, а не пытается все решить своим привычным «мне плевать, будет, как я сказал».