Чаща - Новик Наоми. Страница 78

Я села, обняв колени:

— Саркан считает, это все-таки королева. Что ее… пытками заставили помогать Чаще, даже притом что порчей она, возможно, и не затронута. — Я гадала про себя: а что, если Саркан прав? Вдруг королева тайком пронесла во дворец крохотный золотой плод, сорванный в Чаще, и теперь где-нибудь в темном уголке дворцовых садов из земли проклюнулся тоненький серебристый побег — и распространяет порчу повсюду вокруг… У меня такое с трудом в голове укладывалось: как королева могла настолько позабыть свою прежнюю суть, чтобы принести с собой Чащу и обратиться против собственной семьи и своего королевства?!

— Возможно, ее и не понадобилось так уж сильно пытать, чтобы она пожелала смерти своему мужу после того, как он на двадцать лет бросил ее в Чаще, — откликнулась Алоша. — И старшему сыну, вероятно, тоже, — добавила она. Я протестующе дернулась. — Я вижу, Марека она на войну не пустила. В любом случае, мы вправе сказать, что за всеми этими событиями стоит королева. Ты можешь наложить на нее это ваше «Призывание»?

Я молчала. Мне как наяву представилась тронная зала — я ведь тогда и сама думала воспользоваться «Призыванием». А вместо того я представила двору иллюзию, театральное представление, чтобы добыть помилование для Каси. Похоже, это все-таки было ошибкой.

— Боюсь, одна я не справлюсь, — отозвалась я. Мне казалось, «Призывание» и не предназначено к тому, чтобы налагать его в одиночестве — как будто правда ничего не стоит, если не разделить ее с другими; можно выкрикивать правду в воздух до бесконечности и потратить на это всю свою жизнь, если к тебе так никто и не прислушается.

Алоша покачала головой:

— Я не смогу тебе помочь. Я не оставлю принцессу и королевских детей без охраны, пока не переправлю их в Гидну живыми-здоровыми.

— Мне мог бы помочь Солья, — неохотно проговорила я. Мне меньше всего хотелось налагать заклинание вместе с ним, снова дав ему повод прощупать мою магию, но ведь его талант прозрения, вероятно, сумеет усилить чары.

— Солья, — неодобрительно повторила Алоша. — Ну, он, конечно, болван, но он неглуп. Попробуй обратиться к нему. Если нет, ступай к Рагостоку. Он не так силен, как Солья, но, глядишь, и справится.

— А он станет помогать мне? — с сомнением промолвила я, вспоминая диадему на челе королевы. Да и меня Рагосток здорово невзлюбил.

— Если я ему велю, поможет, — отрезала Алоша. — Он мой праправнук. Если вздумает спорить, пошли его ко мне. Да, я знаю, что он осел, — добавила она, неправильно истолковав мой изумленный взгляд, и вздохнула: — Единственный ребенок в моем роду, в ком проявилась магия, по крайней мере здесь, в Польнии. — Алоша покачала головой. — Магия сильна в детях и внуках моей любимой внучки, но она вышла замуж за венецианца и уехала с ним на юг. Чтобы послать за кем-то из них, понадобится больше месяца.

— А у тебя еще много родственников, кроме этих? — робко спросила я.

— О, полным-полно, шестьдесят семь праправнуков, сдается мне, — отвечала Алоша, на минуту задумавшись. — Может, уже и больше. Мало-помалу они вроде как отдаляются. Некоторые почтительно пишут мне письма на Зимний солнцеворот. Но в большинстве своем они уж и не помнят, что происходят от меня, если вообще когда-либо об этом знали. Кожа у них оттенка чая с молоком, они не обгорают под солнцем, вот и все наследие. А муж мой вот уже сто сорок лет как в могиле. — Алоша упомянула об этом так легко, между делом, как будто давно уже не придавала этому значения. Наверное, и впрямь так.

— И это все? — отозвалась я. Меня захлестывало отчаяние. Прапраправнуки, половина из которых перемерли, а остальные так от нее отдалились, что Алоша разве что вздохнет раз-другой из-за Рагостока, не испытывая ничего, кроме легкого раздражения. Похоже, чтобы глубоко врасти в этот мир, праправнуков ей недостаточно.

— Ну, для начала, другой родни у меня никогда и не было. Моя мать, рабыня из Намиба, умерла в родах, дав мне жизнь. Больше я ничего про нее не знаю. Какой-то южный барон купил ее у мондрийского торговца, чтобы придать важности своей жене. Оба были добры ко мне еще до того, как во мне пробудился дар, но добры по-господски, не по-родственному. — Алоша пожала плечами. — У меня перебывало множество любовников, обычно из числа воинов. Но когда поживешь подольше, начинаешь понимать: они что цветы — оглянуться не успеешь, как уже и увяли, даже если поставить цветок в вазу.

— Тогда зачем… ты здесь вообще? — не выдержала я. — Что тебе за забота до Польнии… и до всего остального?

— Я еще не мертва, — язвительно отвечала Алоша. — И я умею ценить хорошую работу. В Польнии правит династия благих королей. Они служат своему народу, строят библиотеки и дороги, основали университет, да и сражаются достаточно неплохо — никакого врага к границам не подпустят и страну разорить не дадут. Они достойные орудия. Если короли сделаются злы и порочны, я, возможно, и уеду. И уж точно не стану вооружать мечами солдат, чтобы послать их следом за этим чертовым сумасбродом Мареком в десяток войн ради славы. А вот Сигмунд благоразумен, и рассудителен, и добр к жене. Я охотно стану помогать ему поддерживать стены, чтобы не обрушились.

В лице у меня отразилось столько горя, что Алоша с грубоватым добродушием добавила:

— Со временем острота чувств притупится, дитя. Или ты просто научишься любить другие вещи. Как бедняга Балло, — промолвила она с суховатым, меланхоличным сожалением, которое и скорбью-то не назовешь. — Он ведь сорок лет прожил в монастыре, иллюминируя рукописи, прежде чем заметили, что он вообще-то не стареет. Мне кажется, он сам себе всегда удивлялся — как это он вдруг взял да оказался магом!

Алоша снова принялась вострить меч, а я вышла из комнаты. Все мое тело ныло, я чувствовала себя еще более несчастной. Я подумала о том, как состарятся мои братья; представила себе, как мой маленький племянник Данушек с таким серьезным, нахмуренным личиком приносит мне мячик, — когда-нибудь это личико станет лицом старика, изнуренного и согбенного под бременем лет. В могилу сойдут все, кого я знаю, уступив место детям своих детей, — только их мне любить и останется.

Но пусть лучше так, чем вообще никого. Пусть лучше эти дети бегают по лесу в безопасности. Если я сильна, если мне дарована магия, я стану им щитом — моей семье, и Касе, и этим двум малышам, что мирно сопят в постели, и всем прочим детям, уснувшим под тенью Чащи.

Так я твердила себе, пытаясь поверить, что этого достаточно, и все-таки от этих мыслей веяло холодом и горечью, тем паче в пустынных и темных коридорах. Несколько служанок рангом пониже уже приступили к дневным трудам и неслышно переходили из одних покоев в другие, раздувая огонь в очагах, точно так же, как и днем раньше, пусть король и умер. Жизнь продолжалась.

— Огонь поддерживать не нужно, Лизбета, — промолвил Солья, когда я заглянула в дверь. — Просто принеси нам горячего чаю и завтрак, вот умничка. — Пламя в его громадном каменном камине уже пылало вовсю, пожирая пару свежих бревен.

Жилище Сольи ничем не походило на мою тесную келью с видом на горгулью. Магу отвели помещение из нескольких комнат, и каждая раза в три просторнее той, куда упрятали меня. Каменный пол устилали в несколько слоев плотные и мягкие белые ковры. Сокол, должно быть, поддерживал их в чистоте при помощи магии. Во второй комнате сквозь двойные распахнутые двери виднелась гигантская кровать под пологом, смятая и неприбранная. По широкой деревянной панели в изножье летел резной сокол; глазом ему служил крупный гладко отполированный золотистый камень с черным узким зрачком.

Посередине комнаты стоял круглый стол. За ним расположились Солья и хмурый Марек в ночной сорочке и отделанном мехом халате поверх штанов — принц вольготно вытянулся в кресле и задрал ноги повыше. На столе на серебряной подставке покоилось высокое овальное зеркало длиной с мою руку. Спустя мгновение я поняла, что я не то чтобы смотрю под непривычным углом и вижу полог кровати — нет, зеркало вообще ничего не отражало. Словно некое немыслимое окно, оно смотрело внутрь шатра, на раскачивающийся шест в середине, поддерживающий полотняные стены, и на входное отверстие — узкую треугольную прорезь, сквозь которую виднелось зеленое поле.