Время расставания - Ревэй Тереза. Страница 6

— Послушай, я сожалею… Я не хотел…

Валентина сделала глубокий вдох. Нервно провела рукой по кольцу, невидимому под тканью платья.

— Они убили моего брата, — хрипло произнесла она. — И этого я им никогда не прощу. Если ты не можешь понять…

Молодая женщина вышла из комнаты. Андре слышал, как в коридоре Валентина сказала Люси, чтобы та не ждала их возвращения, что после театра они собираются поужинать в городе. Внезапно Андре почувствовал, как кровь ударила ему в голову. В его мозгу пронеслась череда бессвязных картин из тех времен, о которых он не хотел думать.

О! Ему была знакома ненависть, о которой говорила его жена. Эта ненависть передавалась из поколения в поколение, от отца к сыну, не минуя жен и матерей, которые забывали о том, что женщина должна быть слабой и нежной. Любовно взлелеянная ненависть, которая вспыхивает в людских сердцах снова и снова. Но тогда получается, что всю эту бойню учинили напрасно? Миллионы смертей, ровные ряды белых крестов, колонки имен и колонки цифр, за каждой из которой скрывался живой человек из плоти и крови, со своими страстями, желаниями, мелкими изменами, тревогами и светлыми надеждами… Неужели мало этих смертей?

Она обвинила его в том, что он ее не понимает. Как она посмела? Она никогда не вдыхала смрад трупов, смрад, который въедается и в кожу, и в душу. Она никогда не слышала визга снарядов, грохота минометов, свиста пуль. Она не выкапывала почерневшие останки, за которыми охотились оголодавшие крысы, никогда не наступала на размякшее тело товарища, поглощенное тиной. Она ничего не знала о страшной панике, которая сдавливает горло и завязывает узлом внутренности. Она не видела, как немцы и французы, завшивевшие, ожесточившиеся, бросали свое оружие, вылезали из окопов, чтобы поделиться сигаретами или газетой, в то время как в сотне метров от них их товарищи по оружию убивали друг друга. Она никогда не чувствовала ужасающей хватки войны, берущей за горло солдат, которые были всего лишь обычными людьми.

Он надеялся, что со временем эти воспоминания постепенно растают, как дым, но они не желали исчезать из его памяти. Он по-прежнему видел землю, озаренную лунным светом. Деревья, ручьи, поля, изгороди, дороги, фермы превратились в бесформенное серо-бурое пространство с глубокими воронками из-под снарядов, в которых собиралась зловонная вода… пространство, усеянное трупами, которые ни формой, ни цветом больше не напоминали людей. Человек изначально был осужден превратиться в пыль, тлен, но ведь не таким образом, не как заурядное животное, лишенное достоинства и чести!

Когда Андре прибыл на передовую, больше всего его поразил тот факт, что враг невидим. Вокруг лежали первые убитые товарищи, а никто так и не заметил ни одной остроконечной каски. И от этого бессилия, невозможности видеть противника его охватил холодный гнев. Конечно, впоследствии он встретил врага. Он даже заглянул ему в глаза — во время рукопашной, когда его штык вонзился в живот парня, которому едва исполнилось двадцать. А дальше он действовал, как его учили — а Андре всегда был добросовестным учеником. Он уперся ногой в еще трепещущую плоть, чтобы высвободить оружие и вновь броситься в атаку. Он делал шаг, слыша, как рядом шагает смерть. Он не думал ни о Франции, ни о славе, ни о смешанной с грязью крови врагов; он радел лишь о собственной шкуре и о жизнях тех людей, за которых отвечал. Он чувствовал, что готов на все ради спасения даже одной-единственной жизни, ведь каждая жизнь бесценна, и он не желал принимать анонимность смерти, которая косила всех подряд, не спрашивая имен.

Андре медленно провел ладонью по лицу, сминая щеки. Неужели даже на смертном одре он, будучи уже дряхлым стариком, окруженный своими родными и близкими, ощутит зловонный запах окопов, а на его губах все еще будет чувствоваться металлический привкус земли Вердена?

В антракте, когда Валентина ждала отошедшего на минуту Андре, кто-то дотронулся до ее плеча. Удивленная красавица обернулась. Ее разглядывала совершенно незнакомая женщина. У нее было одно из тех выразительных лиц, которые невозможно забыть: резкие черты, выпуклый лоб, хищный нос, ярко-алые губы, — лицо, которому не присуща гармония, но которое при этом поражает выражением внутренней силы.

— Мадам, мое имя Людмила Тихонова. Я — художник. Вот уже несколько недель меня преследует замысел новой картины. Я даже не знаю, как объяснить вам… Я постоянно что-то ищу… Не согласитесь ли вы позировать мне? Но я должна сразу предупредить вас: речь идет об обнаженной натуре.

Такая наглость шокировала Валентину. Она едва сдерживала гнев, резкая фраза уже готова была сорваться с губ. Но выражение лица художницы заставило молодую женщину сдержаться. Людмила Тихонова была необыкновенно бледна, ее черные глаза с обескураживающей жадностью изучали черты лица мадам Фонтеруа, при этом она с такой силой сжимала сумочку, расшитую жемчугом, что костяшки ее пальцев побелели. Нужна была особая смелость, чтобы смотреть вот таким образом на совершенно незнакомую даму, чтобы сделать столь странное предложение, и Валентина неожиданно ощутила, что такое пристальное внимание льстит ей. В эту минуту она увидела, как к ней сквозь толпу пробирается Андре с бокалами шампанского в обеих руках.

— Кто эта женщина, с которой ты говорила? Она так странно выглядит.

— Я не знаю. Она приняла меня за кого-то другого. Надо же! Вон Одиль, пойдем поздороваемся с ней.

Валентина не слышала ни единой фразы из последнего акта спектакля. В полумраке зрительного зала, вжавшись в кресло, она думала о Людмиле Тихоновой. Эта женщина с агрессивным ртом и сильно накрашенными глазами поражала какой-то первобытной дикостью, необузданностью. А в ее глазах полыхало отчаяние, которое влекло, как огонь.

Пальцы Андре коснулись руки Валентины. Она согласилась выйти замуж за Андре Фонтеруа, лелея смутную надежду, что этот мужчина, который, несмотря на молодость, казался стариком, сможет умерить ее тайные тревоги. Теперь у нее возникло ощущение, что Андре, верный и внимательный, присутствовал в ее жизни всегда, как тень. Однако порой Валентина испытывала нетерпение, странное томление, как будто по ее жилам струилась не кровь, а пламя.

На следующий день, ровно в одиннадцать часов утра, Валентина постучала в дверь мастерской на улице Кампань-Премьер, узенькой, но оживленной улице квартала Монпарнас. Художница, на которой был тюрбан и перепачканная рабочая блуза, держала в руках палитру. Она выглядела удивленной, как будто до последнего момента не была уверена, что Валентина не передумает.

Тихонова предложила гостье войти. От одуряющего запаха масляных красок и растворителей у молодой женщины запершило в горле. Часть стены мастерской была покрыта мозаикой. Рядом разместились фотографии и эскизы. В углу громоздились десятки полотен разных размеров. На этажерке стояла тарелка с четвертинкой яблока и кусочком сыра. На маленьком деревянном столе в полном беспорядке лежали рисунки и наброски.

Людмила попросила Валентину раздеться за ширмой. Там на вешалке Валентина обнаружила пеньюар. Она поднесла его край к лицу, вдохнула запах дешевых духов. Кому он принадлежал — Людмиле или одной из ее моделей? Было что-то бесстыдное в самой возможности надеть столь интимную деталь туалета другой женщины.

Людмила протянула Валентине руку, чтобы помочь ей подняться на узкий помост, на котором стоял соломенный стул. Сквозь стеклянный потолок в студию водопадом низвергался солнечный свет. Пеньюар был отброшен в угол. Жестом Людмила предложила модели сесть. Соломенное сиденье стула оказалось очень жестким.

Поглощенная своими мыслями, художница принялась выбирать позу модели. Каждый раз она отступала на несколько шагов, чтобы посмотреть на результат своих усилий. Одна рука на спинке стула, другая упала вдоль тела. Скрещенные ноги или чуть разведенные колени. Она действовала безо всякого стыда, пожалуй, даже грубовато. И Валентина позволила этой чужой женщине менять положение своих рук и ног, с отстраненностью и равнодушием изучать ее тело, как до этого художница изучала ее лицо. Наконец, удовлетворенная, Людмила приступила к работе.