Ад-184 (Советские военнопленные, бывшие узники вяземских «дулагов», вспоминают) - Авторов Коллектив. Страница 33

Когда уехала кухня, на машине привезли „второе“ — грязную мороженую кормовую свеклу. Каждый пленный имел право взять только одну штуку.

Того, кто брал две или больше, настигала плеть верзилы-полицейского, который бил „провинившегося“ до тех пор, пока он не бросит всю взятую свеклу. На конце плети был прикреплен металлический предмет, который рассекал лица пленных, пробивал шинели, валил их на землю.

Некоторое время я наблюдал за „работой“ предателя, а он посматривал на меня, улучив нужный момент, когда он отвернулся, я подскочил к нему, вырвал плеть и бросился в гущу военнопленных. Они сомкнули кольцо, и полицай меня не догнал.

Изучив порядок прохода через ворота, побег я совершил на третий день. Надел на руку повязку (санитарную), взял под руку молодого, раненного в голову, ослабевшего паренька и присоединился к группе выходивших военнопленных, из ворот вышли беспрепятственно и стали отставать. Конвоир хотел загнать нас в группу, но, увидав мою повязку, ушел.

Пленный был настолько слабым, что я с трудом перевел его через улицу и посадил у дома, помогли две мимо проходивших женщины. Я им рассказал о побеге, они взяли и безоговорочно увели паренька, а я сразу ушел в Тихоново, где отдохнул у Гаврилова три дня, сходил к тайнику, который был у сарая в березе, но записки от окруженцев не было, и поэтому, забрав диплом об окончании медицинского техникума и комсомольский билет, которые хранились у Гавриловых, пошел на соединение с Красной армией, удачно добрался до Сычевки, но там меня схватили немцы и опять же в вяземский лагерь привезли. Принимал пленных тот полицай, у которого я отбирал плеть.

Он сообщил коменданту, что я был в лагере, меня избили и бросили в небольшую комнату, где уже сидело пять человек, которые сказали, что завтра всех нас будут казнить. У меня был небольшой запас продуктов, мы разделили его, поели последний раз в жизни. По очереди рассказывали про себя, все держались, не хныкали, не слюнявили. Решили перед казнью спеть песню о гибели „Варяга“. Где-то в 2–3 часа ночи в двери кто-то постучался, затем открылась дверь, и шепотом скомандовали, чтобы мы быстро выходили. От неожиданности у меня отказались двигаться ноги, и камеру смерти я покидал ползком.

Меня повел один из пленных, который сказал, что он знает о моем побеге, и попросил рассказать, как мне это удалось. Я рассказал все откровенно. Он увел меня в первый корпус, что у ворот, на второй этаж и велел быть на этом месте утром.

С рассветом пленных стали выгонять из бараков и строить, говорили, что, если не выдадут убежавших арестованных, будут расстреливать каждого десятого, но и не построили и половины, как дали команду убирать умерших, наводить порядок на территории, затем накормили более путевой баландой, видимо, кто-то должен был приехать, но никто не приезжал.

После того как построение было прекращено, я пришел на условное место, вскоре пришел товарищ, который проводил меня в барак, мы с ним отошли в сторонку и сели, он еще раз попросил подробно рассказать о побеге, а затем сказал, что подпольной организации лагеря нужно выполнить одну важную операцию, и убедительно попросил меня отдать санитарную повязку. Я растерялся: отдать повязку — значит лишиться побега и погибнуть. Не знаю, сколько я, ошеломленный этой просьбой, молчал, но, придя в себя, повязку отдал. Из разговора я понял, что кому-то надо устроить побег, предлагали это сделать одному, затем второму, в общем, перебрали всех, каждый боялся „провалить дело“, так как был абсолютно не осведомлен в медицине. Они спросили, кто я такой, посмотрев комсомольский билет и диплом фельдшера, предложили мне из лагеря вывести одного товарища. Я согласился, но сказал, что у меня опасностей не меньше, может увидеть комендант, полицай и, наконец, солдаты, при которых меня снимали с машины и направляли в камеру. Поэтому нужно все хорошо изучить, провести тщательно подготовку к побегу. На подготовку ушло три дня, участвовало в ней не менее десяти человек. В Вязьме нет никаких данных о том, что в лагере военнопленных была создана подпольная группа, но она была и действовала.

Выйти из ворот мы должны были в период обеда. Со спутником меня познакомили где-то за час до ухода. Это был человек среднего роста, лет тридцати пяти — сорока, хотя и истощенный, но хорошо державшийся на ногах. Понятно, что была причина для волнения, но он был абсолютно спокоен. Одет он был в гражданскую одежду, ему забинтовали голову и повесили на повязку левую руку. На меня надели другое пальто и шапку. Мы пристроились к подходящей к воротам группе пленных, но охранник задержал колонну и заспорил с конвоиром, нам казалось, что он будет держать пленных бесконечно, но через 2–3 минуты, сказав „шнелль“, начал толкать людей в спины. Нас же он задержал и спросил меня, куда веду раненого. Я с удивленным лицом (как будто, почему он не знает) ответил:

— Как куда? В Лютовскую больницу.

Такие ответы мы слышали не раз, и после них пропускали. Пропустил и нас. Я оглянулся, но ворота закрыла подошедшая колонна, и своих спасителей не увидел, но верю, что кого-то увижу. Прочитав эту статью, кто-то из них обязательно откликнется.

Мы перешли улицу и простились с товарищем за тем же желтым домом, где я расстался с первым выведенным из лагеря пленным.

Говорить было некогда, поблагодарив меня, товарищ попросил меня назвать адрес и фамилию. Я повторил дважды, он пожал мне руку, заявив, что после войны мы встретимся, — ушел. Я же не знал, куда идти.

Немцы убеждали пленных, что Москва взята и громятся последние остатки советских войск. Но среди пленных шел настойчивый слух, что немцы отступают и скоро будет освобождена Вязьма. Конечно, я верил только последнему, но где фронт, куда идти? Чтобы хоть немножко изучить обстановку, я пошел в бараки с ранеными — филиал Лютовской больницы, кажется, возглавлял ее врач Филимонов [128]. Встретившиеся медицинские сестры и фельдшеры приняли меня хорошо, даже отвели место для ночлега. Там я точно узнал, что немецкие войска под Москвой разгромлены и наши войска перешли в наступление — какая это была радость!

Через три дня мне пришлось из больницы уйти, так как о моем присутствии узнал немец-шеф и мне опять грозил концлагерь.

Я вновь пошел в Тихоново. После двухдневного отдыха у Гавриловых (дяди Алексея уже не было, и не знали, где он) я узнал, что двое мужчин едут в сторону г. Кирова (Песочная), сначала с ними, а затем пешком добрался до деревни Бережки, после кратковременного пребывания там у гр-на Новикова Ивана Артемьевича, оказав некоторую медицинскую помощь населению. 10 января 1942 г. я встретился с Красной армией и стал продолжать службу.

Заканчивая рассказ, прошу очень отозваться тех, кто знает что-то о Кларе, всех раненых нашего госпиталя, подпольщиков и узников вяземского концлагеря, медиков Лютовской больницы, всех тех, кто имеет отношение к этому рассказу.

В период войны я выполнял спецзадание в тылу врага, многие боевые друзья найдены, встречаемся, но о многих ничего не знаем, поэтому очень прошу откликнуться десантников и партизан опергруппы НКГБ БССР „Бывалые“ и „Вихрь“» [129].

Борис Григорьевич Маковейчук родился 13 марта 1913 г. в селе Мурованные Куриловцы Винницкой области в семье крестьянина. В школьные годы, будучи комсомольцем, принимал активное участие в ликвидации неграмотности на селе. На фронте он с июня 1941 г. — техник-интендант 2-го ранга при штабе артиллерии 193-й стрелковой дивизии 5-й армии. С октября 1941 г. начальник дивизионного пункта в составе 338-й сд 33-й армии. При выходе из окружения, будучи раненым, 29 июля 1942 г. попал в плен. Находился в вяземском «Дулаге-184». Пять недель пробыл в карцере за распространения известий об успехах Красной армии на фронтах под Москвой. После вяземского лагеря до 3 апреля 1943 г. находился в лагере смерти «Шталаг-340» (Даугавпилс). Там организовал побег 18 человек, в полном составе пришедших в партизанский отряд «За Родину» в Казанские леса Западной Белоруссии. С июня 1943 г. замполит отряда, затем начальник штаба отряда № 1 4-й Белорусской партизанской бригады.