Клуб благотворительных скелетов (Фантастика Серебряного века. Том X) - Кузьмин Михаил. Страница 23

— Ах, какая прелесть! — сонным голоском воскликнула Машенька.

Секретарев растерялся, голосок его еще сильнее задрожал и задрожали с ним вместе все связки и костяшки…

— Я пришел с того света…

Машенька взвизгнула, поднялась и села в кровати.

— С того света, я — мертвец… — продолжал Секретарев теперь уже совсем перетрусившим голосом.

— Ах, какой душка! Ах, какой душка! Тетя Катя, тетя Катя! — восторженно лепетала Машенька.

Тут Секретарев не выдержал больше и решил бежать.

— Куда вы?! — кричала ему вдогонку Машенька.

— Тетя, тетя, ко мне забрался вор, джентльмен: совсем, как из романа! Душка, вор-джентльмен, обрядился мертвецом… поймай его, тетя, слови! Я хочу его!..

Будь луна не так высоко, верно, видно было бы, как она смеялась, когда по Фонтанке бежали два мертвеца, теряя по пути свои кости. Городовые спали и потому не раздавалось никаких свистков, кругом было тихо. Был, кроме луны, еще один свидетель этого состязания в беге, — молодой кутила с заломленным котелком, но так как он был весьма в нетрезвом состоянии, то он и не возымел желания ни смеяться, ни ужасаться. В еще начале ему показалось, что это были воры, ограбившие его квартиру, но так как он находился еще в том состоянии, что мог сообразить, что до его квартиры далеко и что к тому же есть много других квартир побогаче, как, например, у его кредиторов, то, вполне успокоившись, продолжал свой путь дальше.

Сентябрь 1915 г.

Юрий Юркун

НЕИЗВЕСТНАЯ МАШИНА

Я знал многих любителей отыскивать везде таинственное и, преувеличивая его, позировать на загадочность, но к людям этого сорта я бы никогда не причислил Павла Бурнайтиса, веселого, полного, румяного. Он был веселым малым, всегда коновод спортивных игр, душа прогулок, экспедиций, но что касается разных планов, мнений и споров — безызменный «адвокат дьявола», поэзии — враг, мистике и таинственному — еще больший, а «гамлетовщину»… не поддается описанию, как он ее ненавидел.

В годы, когда мы оба учились, нас связала дружбой одна скамейка. Гимназию Павел окончил раньше меня и, получив возможность осуществить свое давнишнее желание путешествовать, поспешил в Египет и дальше, в глубь Африки.

Так я забыл его, он меня, но как-то раз, лет шесть тому назад, будучи вызван в Париж по делу, не совсем подходящему для описания здесь, я, к крайнему моему изумлению, в кафе на улице Lafitte встретил много лет невиданного мною Павла Бурнайтиса.

Подсев к столику моего друга, сплошь уставленному тарелками и бутылками, я постарался задать Бурнайтису как можно больше вопросов. Объездил он полмира, но не мог сказать, чтобы этим был доволен. Во многом он разочаровался, изменил многие мнения, взгляды…

— Нет, — сказал он, — в конце концов, я склонен признать Гамлета не вечно больным, страдающим от несварения, а просто лишь мальчиком, мальчиком в том возрасте, из которого все мы не сможем еще долго выбраться.

Я шире раскрыл глаза, Павел же, бросив на стол газету и закурив сигару, так продолжал:

— Мы, цивилизованные люди, глубоко ошибаемся! — Бурнайтис рассмеялся. — Аэропланы, электричество! Чего это стоит? В конце концов, мы без помощи проводов сможем преспокойно беседовать друг с другом, находясь на разных концах земли. Но чего это стоит? Когда мы знаем самих себя меньше, чем систему простейших часов! Хотите, я вам расскажу ужасную историю? — он понизил голос. — И пусть это послужит доказательством тому, как, зная в совершенстве соотношения винтов, рычагов и колес в любой сложной машине, мы беспомощны объяснить себе большинство явлений, происходящих в нашем организме, не говоря уже про душевные.

Он выпил воды и, став наружно более спокойным, принялся за свой рассказ:

— Во время своих путешествий, года три тому назад, я попал к одному знакомому, даже дальнему родственнику, немцу, имевшему кофейные плантации в Африке. Там-то и произошел тот странный случай, о котором я хочу тебе рассказать.

У меня не было ни намеренья, ни желанья изучать особенности страны и ее жителей, я просто жил и отдыхал в обществе друзей. Дни проходили за днями, и скука моя разнообразилась лишь посещениями изредка рабочего поля да вечернею беседой за ужином, когда говорили о Германии, России. Ничто, собственно говоря, не требовало моего долгого пребывания в колонии, но я продолжал сидеть да сидеть, обласкиваемый скучающей парой хозяев. Прожил я так около месяца, как вдруг перед самим моим отъездом случилось происшествие, которое заставило очнуться сонливых тружеников, а в особенности лентяев-негров.

За пять миль от плантации, где я гостил, находилась маленькая деревня, бывшая родиной многих работавших на полях Коха. Случилось так, что в этой деревне кто-то праздновал свадьбу. Тотчас же все негры, родственники и знакомые молодых, а то и совсем посторонние, стали проситься у хозяина на торжества. Конечно, тот, не найдя никаких причин отклонить их депутацию, мало того что принял ее, но даже решил поехать туда и сам, чтобы ознакомить с обычаями диких своего друга — меня.

Ничто не изменилось в обычаях негров, описанных старыми романистами: по-прежнему танцуют они вокруг пирога, по-прежнему поют свои дикие песни… На меня их свадьба произвела впечатление циркового спектакля.

С торжеств мы вернулись совсем в полночь; вслед за нами мало-помалу стали сходиться и негры, растянувшиеся в длинную цепь по дороге. Долго они еще не могли успокоиться, распевая и танцуя на радостях от виденных радостей. Благодетельный Кох, довольный своими благодеяниями, все же степенный и строгий, объявил работы завтра (ну, так и быть) часом позже.

Красивы эти работы, когда на них смотришь со стороны. Кусты, между которыми двигаются черные тела, пальмы, насаженные специально кругом, чтобы предохранить кофейные деревца от солнца, — все это так занимало меня, что, случалось, я просиживал до самого обеда, возвращаясь вместе с хозяином.

На следующий день за обедом к Коху явилось двое негров, обеспокоенных отсутствием одного из своих товарищей, — о чем и пришли доложить. Со вчерашнего дня Музаки (имя пропавшего) так и не приходил. Кох хотел было послать за справками в деревню, но этого делать не понадобилось, потому что Музаки вскоре явился сам. Его в назиданье другим выпороли. Тут, казалось, делу и конец, но сам Музаки понял это иначе, а именно, за начало. Сойдя со скамейки, на которой его наказывали, он перед всеми неграми, столпившимися вокруг и улыбавшимися, казалось, на все мирские события, поклялся непременно отмстить тем двум негодяям, которые обеспокоились его отсутствием. Все много, смеялись до самого Коха включительно, потому что Музаки знали за человека крайне доброго и смирного.

— Просто от порки ударила кровь в голову, — хохотал немец, будто сказав что-то необыкновенно остроумное.

После обеда занятия пошли своим чередом. В то время, как негры сейчас же принялись за работы, я, Кох и его жена, сидя в тени пальмового сада, беседовали о скором моем отъезде, как вдруг наш тихий отдых был нарушен встревоженным появлением одного из надзирателей.

— Умерли, Herr Кох, те два негра, те самые, которым пригрозил Музаки. Оба свалились вдруг почти одновременно…

Поднялась канитель. Музаки сейчас же арестовали и заперли в погреб. Умерших перенесли в сарай на их же постели. А Вальтер Кох, боявшийся все же последствий за самовольную расправу с Музаки, который не был рабом, решил тотчас же из города, хотя и находящегося в сорока милях, привести немедленно следственную власть.

Так как даже для тамошнего климата все те дни были особенно жаркими, то трупы начали разлагаться необыкновенно быстро.

Трупы по распоряжению Вальтера Коха оставались в сарае, где находились и прочие негры. Скоро нестерпимый запах и ужасный вид убитых заставил рабочих потребовать от хозяина, чтобы умерших похоронили, не дожидаясь следственной власти, которая, по-видимому, не спешила на плантацию Коха. В горах выкопали могилы, поставили кресты; так как Музаки отрицал свою виновность, приехавшие власти приказали умерших вырыть.