Машина неизвестного старика (Фантастика Серебряного века. Том XI) - Лазаревский Борис. Страница 28
Крацер шел медленно, прихрамывая, едва волоча ноги по грязной, затоптанной дороге. Он вспыхнул и взглянул на офицера.
— Трут сапоги, господин лейтенант… Трудно идти!
— Молчать! — рявкнул офицер и больно стегнул хлыстом солдата по обнаженной шее, так что тот покачнулся, но промолчал и быстрее, пошел вперед.
Лейтенант обогнал его и пошел впереди. У Крацера на глазах выступили слезы и в голове мелькнула острая, яркая мысль:
«Подожди… Первая пуля в тебя», — и он инстинктивно сжал винтовку холодными, красными руками.
Фон Трауриг обошел роту и пошел впереди, стараясь не сбиться с незнакомой дороги. Вдруг спереди донесся несомненно приближающийся шум. Фон Трауриг остановил роту и стал ждать, стараясь угадать, что бы это могло быть, и распорядившись на всякий случай приготовить винтовки.
Ждать пришлось недолго. Штук с сорок громадных зубров, распуганных из Беловежской пущи, быстро шли прямо на солдат.
Фон Трауриг облегченно вздохнул.
— С этими справимся… Ребята, пли…
Он сам выстрелил первым, намереваясь выстрелами распугать стадо невиданных зверей, но жестоко ошибся. На одно мгновение зубры опешили, но потом дружно бросились на врага, быстро свирепея, шагая через убитого лейтенантом вожака, раздражаясь запахом крови и сопротивлением врага.
Стрелять было уже невозможно. Солдаты терялись и начинали отступать, стараясь спрятаться за деревьями, укрыться от разъяренных чудовищ с всклокоченной шерстью, налитыми кровью глазами.
Вид их был, действительно, ужасен.
— Ребята, в штыки, — крикнул лейтенант и, думая предупредить отступление задних рядов солдат, сам кинулся туда, размахивая шпагой, стараясь ободрить и удержать солдат.
Но штыки легко вонзались в шкуры животных и оставались в них. Зубры ломали винтовки, мяли людей, готовились уничтожить всю роту.
И, едва уже сопротивляясь, вслед за последними рядами начали отступать солдаты, оставляя позади себя смятых и искалеченных товарищей, умиравших под копытами свирепых зверей. Лейтенант еще несколько раз пытался крикнуть, остановить, но ничего не мог сделать и отступал с горсткой солдат, которых зубры быстро гнали в глубь леса к болотной трясине, которую перед тем только так осторожно обошел лейтенант.
Отступая, фон Трауриг уже чувствовал, как постепенно вязнет нога. Но выбора не было. Зубры окружили его тесным кольцом и, казалось, умышленно загоняли его именно сюда.
И вдруг они остановились, верно, почувствовав дальше трясину. Фон Трауриг облегченно вздохнул и осмотрелся. Из солдат, кажется, никого не было близко: все успели скрыться в лесу.
Лейтенант злобно сжал кулаки и пошел вперед: сзади терпеливо ждали его зубры и еще доносилось злобное похрапыванье их копыт.
А ноги самого лейтенанта вязли все глубже и глубже.
Он менял направления, старался идти быстро и легко, и все-таки вяз все глубже и глубже. Ужасная мысль, остро, как нож, прорезала его мозг, и сердце сжалось тоскою и болью.
Хриплые крики проклятья вырывались у него.
Он уже напрягал последние усилия, когда увидел за три-четыре сажени впереди отчетливо видный берег, сухой и высокий, перед которым шла зеленая полоса травы. Лейтенант бросился туда со вздохом облегчения.
Но едва лишь ступил он на зеленую гладь обманчивой травы, как вдруг опустился до пояса в мягкую, жидкую грязь, противно и прочно сдавившую его ноги.
Чем больше он карабкался оттуда, тем глубже утопал, махая руками, цепляясь за эту же бездонную топь, губившую его. У лейтенанта со страшною болью шевелились корни волос на голове от тоски и ужаса. Судорожными гримасами ужаса искажалось его лицо и нечеловеческие стоны с хрипом вырывались из горла, от напряжения уже точившего кровью.
В мутившемся мозгу еще тлела искра надежды:
— Кто-нибудь пройдет… Бросит веревку с берега… сучок…
И лейтенант, стараясь сэкономить силы, стараясь задержаться как можно дольше на поверхности, стонал и звал на помощь:
— Помогите… Помогите…
Грязь доходила уже до плеч, сдавливая грудь, душа густым запахом гнили и грязи.
Кто-то Неведомый и Всемогущий направил шаги Крацера, блуждавшего по лесу, на крики и стоны лейтенанта. И когда Крацер дошел до берега, он сразу не узнал своего офицера: до того было искажено ужасом и страданием его лицо. Но лейтенант узнал его; к нему быстро вернулось хладнокровие, и он крикнул:
— Эй, Крацер… брось сюда сучок, или хоть винтовку… Скорее, я не могу выбраться…
Крацер подошел совсем близко к берегу и сел:
— Это вы, лейтенант… И вы думаете, я помогу вам? О, нет!
Голос его был тверд и спокоен.
Лейтенант понял. Он молил, заклинал Крацера то со стонами угроз и проклятий, то со слезами мольбы и унижения. А липкая грязь доходила ему уж до шеи. Было трудно шевелить руками и едва-едва подымалась сжатая грудь, чтобы вздохнуть.
Крацер сидел молча и смотрел на безумные глаза офицера.
Он не радовался страданиям лейтенанта: как грозный и справедливый судья при совершении акта правосудия, он был совершенно спокоен.
Ему даже было жаль чуть-чуть его.
Он встал и взял в руки винтовку:
— Лейтенант… Вы видите еще? Вот все, что я могу для вас сделать… Поняли?
Потухающее сознание лейтенанта прорезала яркая мысль только на мгновение. Прежде, чем он понял, — Крацер выстрелил, а когда дым разошелся, на поверхности быстро затягивавшейся зеленой травы неуклюже торчал только медный наконечник каски.
Через секунду и он исчез.
Лев Гумилевский
БРЕД
Доктор покачал головой.
— Нет, сестрица, не выживет… Рана ничего бы… Но два дня в этакой обстановке… Ведь это, знаете…
Не кончил, еще строже качнул головой и пошел к следующей койке:
— Вы, впрочем, последите за ним, микстуру давайте… Организм, знаете, железный… Может быть…
Пожал плечами, на мгновение задумался и наклонился над новым лицом, привычно чередуя внимание между одинаковыми койками, одинаковыми лицами. Молча стала рядом сестра.
Тяжело скрипнула койка сзади.
— Сестрица… Я… я…
Она торопливо подошла. Тот задыхался, едва разжимая ссохшиеся губы, едва поворачивая в сухом рту словно одеревеневший в долгом беспамятстве язык. Но кое-как сумел выговорить:
— Сестрица… Я слышал…
Она совсем низко наклонилась над ним, успокаивая ласковым прикосновением нежных рук, стараясь понять, рас слышать.
— Не выживу… А я не хочу… Я хочу рассказать… Хочу… Тогда умру… Я скажу… скажу…
Не выдержал напряжения последних сил и умолк, впадая в беспамятство. Доктор прислушался к его дыханию и смущенно развел руками:
— Я всегда говорю — может быть… Ничего верного нет в медицине… Ничего…
И с любопытной улыбкой обратился к сестре:
— Ведь это кризис у него, сестрица… Теперь выживет, наверное… И как он мог слышать… Как…
Махнул рукой, точно досадуя на непорядок в его обходе, и опять двинулся дальше.
— Вы оставайтесь с ним, пока…
Сестра осталась.
Было что-то особенное и в словах этого раненого, впервые разомкнувших его потрескавшиеся губы за время пребывания в госпитале, было что-то особенное и в его бледном лице, странно выделявшемся из сотни других таких же бледных лиц, неподвижно покоившихся на белых подушках длинного ряда коек. Гримаса боли, искажавшая углы его губ, словно занемела в одном осязании чего-то ужасного, неотвратимо близкого, всегда стоявшего рядом с ним.
А ожившие теперь черты лица то и дело сквозили выражением страшного напряжения. Точно каким-то только желанием мучилось все тело и смутный инстинкт толкал, напрягая все душевные и телесные силы, только на оправдание этого желания. И это было так ясно в чертах его лица, что невозможно было отвести взгляда от него, невозможно было трезвым рассудком задушить желание чем-то прийти ему на помощь.
Сестра сидела возле него, молчала и ждала. И мучилась сознанием своего бессилия помочь ему, облегчить его страдания.