Сталин (Предтеча национальной революции) - Дмитриевский Сергей Васильевич. Страница 20

На фабриках работают все хуже и хуже. В воздухе грозовая напряженность — и кажется каждый миг, что вот-вот остановятся совсем работы и рабочая масса выльется на улицы. Зачем? Неизвестно. Все как будто уже наладилось, царя нет, его министры в крепости, есть Временное правительство и есть рабоче-солдатский Совет. И все-таки рабочий ощущает какую-то неудовлетворенность, какую-то незаконченность в настоящем — и смутное предвидение какого-то совершенно нового будущего.

Солдаты выходят на ученье, проделывают положенные упражнения с палками, заменяющими ружья, колют воображаемого противника, но все это не по-настоящему, вразвалку, с ленцой, будто делая кому-то только одолжение, для приличия только.

В рваных шинелях, внакидку, с геройски заломленными на затылок фуражками, распоясанные, не в ногу, уходят к вокзалам маршевые роты «революционной армии». И их провожают, как прежде, и как прежде они поют. Садятся в поданные поезда, но, отъехав несколько станций от Петрограда, роты тают, пополнения на фронт не приходят.

Да и самый фронт замер, стоит тоже только по инерции, но войны настоящей с ее жертвами и напряжением нет. И здесь отлетела душа. Только декоративные солдаты в Советах кричат: «Война до победного конца! Защита революции! За землю и волю!»

Но те же Советы уже разложили фронт. И в серой солдатской массе от человека к человеку проносится и все глубже проникает мысль:

«Свобода!.. Земля!.. На хрен мне свобода и земля, когда ежели убьют…»

Везде и надо всем царит улица. Беспокойная, суетливая, непонятная, сама еще ничего не понимающая, распутная, ленивая, трусливая и озорная улица большого города и большой неожиданной революции. Всюду толпы, крики, речи, кой-где выстрелы, брань, кружатся обрывки газетной бумаги, воззваний, хрустит шелуха семечек, дымят бесчисленные папиросы, кружатся в воздухе непонятные, непрожеванные призывы, увещания, просьбы. Улица, гнусная и грязная улица надо всем. Она затопляет учреждения, ее шум, нестройный и разноголосый, отдается в правительственных дворцах, влияет там на мысль и действие, делает и их неясными, нестройными. Полный хаос. Полная неразбериха. Все есть — и нет ничего. Нет государства, нет правительства, нет России. Безвременье…

И только на широких просторах крестьянской земли еще тишина. Там выжидают.

Над страной написано: «Государство Российское…»

Что это? Монархия? Нет. С двуглавого орла снята корона. Но орел, хотя и общипанный, остался. Республика? Тоже нет. Ее не решаются объявить, не желая предрешать народной воли. Словом: неизвестно что, что-то бесформенное, бесполое, что-то, где ничего не предрешено.

В Мариинском дворце за тяжелым длинным столом заседает правительство.

Серьезно, вникая в детали, соблюдая все формы, они обсуждают вопрос за вопросом. Но что за вопросы? Все, кроме тех, которые надо немедленно и обсудить и решить, чтобы дать и государству и власти твердую форму. Ни вопрос политического устройства страны, ни вопрос о войне, ни земельный вопрос, ни национальный вопрос — ничто не разрешается этим правительством. Все это нудно и бесплодно подготовляется в различных комиссиях. А решить должно учредительное собрание — хозяин земли русской. Но когда оно соберется? Ведь время не ждет… Но его созыв все откладывается. С аптекарской точностью прорабатывается положение о выборах — чтобы ни один грамм народной воли не остался неучтенным, чтобы отобразить все народные настроения. В результате, когда оно наконец соберется, оно застанет свое место уже захваченным, само не будет уже соответствовать настроениям страны, при полном почти ее равнодушии будет распущено — и исчезнет с лица земли, как прошлогодний снег.

Иногда правительство пытается показать себя властью. С его трибун иногда раздаются и проносятся над страной слова о долге перед государством и о власти сильной и твердой, о железе и крови. Но это только слова. Государства нет, и это правительство — не власть.

В самом деле: разве могут быть эти люди правительством революции? Они умные, они честные люди. По-своему они хотят величайшего счастья стране. Но одно — хотеть, другое — мочь. Они ничего не могут.

Они считали, что они будут наследниками монархии — и именно потому расшатывали ее. Жизнь перешагнула через них. Сегодня они уже люди вчерашнего дня, правящие случайно, по недоразумению, только потому, что революция недостаточно еще развернулась, первый акт ее произошел без борьбы, потому ее волна не успела вымыть промежуточные слои, обнажить крайности, поставить их лицом к лицу, выбросить на верхушку своих людей, новых, сильных, страшных, свои идеи и формы.

Они в подавляющем большинстве принадлежат к умеренной и либеральной буржуазии. И именно то, что они умеренны и либеральны, — их исторический грех в эту суровую эпоху.

У них есть свои идеи, выношенные в тиши кабинетов — и очень далеко от народной жизни. Идеи, в которых все, что требуется для народного счастья, взвешено с математической точностью. Чего хотят они? Они сами помещики и капиталисты. Они не хотят поэтому и боятся сильных социальных переворотов. Они хотят только чуточку смягчить противоречия русского социального строя. Понемножку потом просвещать, понемножку освобождать, понемножку обогащать народ. Но, увы! — история революций не знает гомеопатических мер: она движется вперед резкими и огромными скачками. Она требует немедленного исцеления того, что наболело в народном теле. Пусть болезненного, кровоточащего, — но радикального. И медленному, осторожному, европейски образованному доктору они предпочитают своего знахаря-чудодея, который знает потребности народного организма и у которого твердая, не дрожащая рука.

Знают ли эти люди народ? Его жизнь? Нет. Они выросли под давлением европейских книг, манер, традиций, в барских особняках, в кулуарах потешного русского парламента, на университетских кафедрах, вдали от живого народа, от его жестокой и безотрадной жизни. Они какие-то иностранцы в собственной стране. И им не дано то, что делает великими народных царей и диктаторов: прикладываться ухом к земле, слышать голос миллионов, улавливать в нем затаенные желания — и воплощать их в жизнь. Им нечего делать поэтому с революцией низов.

Но и сил подавить революцию масс и, воссоздав государство, власть, воплотить свои идеи в жизнь, заставить народ пойти их путем, у них нет. Для этого нужна твердая жесткая рука — кровавая контрреволюция. Они боятся контрреволюции, они на нее не способны — они ищут поэтому поддержки слева — и оказываются во власти революционной улицы. При первой же их попытке поставить на своем, провести в жизнь хотя бы что-то свое, революционная улица выходит из берегов, беснуется, кричит им:

— Долой!

Власти обуздать улицу у них нет. Призвать против нее либо народ, либо генералов они не могут. Самые сильные и самые умные люди Временного правительства, Гучков и Милюков, — опять под давлением улицы — уходят. Остальные подчиняются ей.

Нет, это не правительство революции! Это поистине временное — и случайное правительство. Потому и работа его так бесплодна. Она сводится главным образом к обсуждению своего положения, странного и тяжелого.

…В Таврическом дворце, потом в Смольном институте заседает другое правительство, тоже случайное, созданное и брошенное сюда прихотью бесформенной улицы. Пожалуй, это фактическое правительство, но оно не хочет брать власти в свои руки, боится прямой ответственности, предпочитает вершить судьбы страны исподтишка, воровским образом. Это Исполнительный комитет Советов рабочих и солдатских депутатов. Собрание революционных олигархов.

Тут разные люди, разные слои.

Тут и подлинные революционеры и по жизни и по натуре, еще только не нашедшие в общей неразберихе пути. У них есть и воля, и страсть, и готовность самопожертвования и самоотречения, но нет еще возможностей применения всего этого. Они в тени пока, теряются в общей толпе. Тут и темные люди настоящего народа, настоящей земли, мало что понимающие в окружающем шуме, чешущие пока что затылки, морщащие твердые лбы, качающие недоумевающе и укоряюще головой. И для этих людей день их действия еще не пришел. Сейчас они знают одно: разнузданность революционного города не по ним. Им нужна твердая власть и порядок.